Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Маршани Беслан и Маршани Зураб

— А я не желаю пачкать своих рук. Если бы я не уважал офицерские погоны, я их сорвал бы с вас. Вы не достойны их носить
— Вы не смеете так разговаривать со мной! Прошу этот джигитский тон оставить.
— Молчать! — крикнул Бей-Мурат, и зазвенели стекла маленьких окон.- Еще одно слово – и я прикажу моим всадникам запороть вас нагайками… Скажите, зачем вы приехали и убирайтесь вон!..
— Мы приехали по приказанию генерала Май-Маевского требовать, да, требовать,- повторил смущенный и побледневший Буммель,- выдачи ротмистра Переяславцева, который был насильно увезен корнетом князем Маршания, — покосился Буммель на старого ингуша.
— Ротмистра Переяславцева нет здесь, а если бы даже и был, я его вам не выдал бы!…
— А где же он? – смущенно спросил прапорщик с жирными волосами.
— Улетел в Таганрог, чтобы рассказать, какие вы убийцы, грабители, большевики и сволочь! Поняли?
Уничтоженные Буммель и прапорщик молча переглядывались
— Ну вот, узнали все, а теперь, чтобы вашей ноги здесь не было. Вон отсюда, а не то, клянусь Богом, очень мне хочется вас выпороть!
Полковник и прапорщик мигом выкатились из хаты, скорее в автомобиль и ходу…
***
Деникин пытливо смерил взглядом Переяславцева с ног до головы, словно изучая его, и указал на стул рядом с Покровским.
— Садитесь и расскажите мне все…
Спокойно, обстоятельно, не торопясь, описал Переяславцев свое пребывание в красной армии, свои два полета в Буда- Пешт, сделанные, чтобы завоевать доверие высшего советского командования. Третий полет он должен был совершить с самим Троцким и лишь случайность помешала ему доставить «Кремлевского самодержца» в Добровольческую армию.
— Какое несчастье! До чего нам не везет! – воскликнул Деникин.
Покровский промолчал, но это молчание было красноречивее всяких слов. Жуткими огоньками вспыхнули глаза кроткой газели. Попадись ему только Троцкий! Он припомнил бы ему и погоны, прибиваемые гвоздями к плечам, и красные лампасы, вырезываемые с мясом у казаков и сдирание кожи в чрезвычайках- все припомнил бы!
Летчик перешел к своему появлению в штабе Май-Маевского, к беседе с Макаровым и неудавшемуся расстрелу.
Побагровевший Антон Иванович ударил кулаком по столу.
— Я выведу у себя этот бандитизм! Виновные понесут заслуженную кару. Вообще, генерал Май-Маевский неразборчив в своих…своих…- начал было Деникин и осекся, не желая перед молодым офицером дискредитировать одного из своих ближайших подчиненных.
Покровский язвительно улыбнулся, завивая в колечки свои пышные усы.
— Дело ваше чистое, правое, но я должен буду наложить взыскание и на тех, которые так вовремя спасли вас. В самом деле, положение щекотливое: с одной стороны, погибни вы- это было бы ужасно! А с другой, если все смертные приговоры будут предметом вмешательства частных лиц…
— Ваше высокопревосходительство, позвольте надеяться, что, как штаб-ротмистру Бей-Мурату, так и корнету князю Маршания…
— Можете быть покойны,- остановил его жестом Деникин, — я ограничусь официальным выговором, а мусульманскую сотню переведу в распоряжение командира 1-го армейского корпуса генерала-лейтенанта Кутепова…
[…] Деникин с довольной улыбкой переглянулся с Покровским. Взятие Харькова предполагалось на ближайших днях.
— Ну, а теперь, относительно вас решить, — продолжал Антон Иванович. – Опытные и смелые летчики весьма ценны. Вы желаете работать на пользу освобождения России?
— Я буду бесконечно счастлив, ваше высокопревосходительство.
— Бог в помощь! Я откомандирую вас в личное распоряжение генерала Кутепова. Там вы опять встретитесь с вашими друзьями…
[…] Да, штурм Харькова был вопросом ближайших дней. Уже генералом Кутеповым в тайне производились последние перегруппировки. Уже идущие с севера поезда выбрасывали эшелон за эшелоном цветные войска – Дроздовцев, Корниловцев, Алексеевцев и Марковцев. Бодрые, закаленные и в великой войне и в гражданской, частью пламенные патриоты, частью профессиональные бойцы- эти кондотьеры юга России, они из вагонов, в дымке теплой летней ночи, походными колоннами, исчезали во тьме.
В штабе 1-го корпуса разлетелся в собственном поезде пьяный Май-Маевский вместе с Макаровым. И голова и лицо адъютанта были так забинтованы, что кроме глаз да вспотевшего кончика носа- ничего не было видно…
Бледный, еще побледневший от бессонных ночей в работе, лихорадочной, нервной, Кутепов холодно встретил Май-Маевского. Начальство укатило назад, к себе в штаб, где было много коньяку и шампанского и где был состряпан донос Деникину, что Кутепов, мол, подкапывается под него, Май-Маевского, желая выскочить в командующие Добровольческой Армией.
Уже подвозили артиллерию. Уже Шкуринские Кубанцы, регулярная кавалерия и горские части, забираясь противнику в тыл, сеяли панику.
Князя Маршания генерал Кутепов поздравил с погонами поручика. И было за что.
Старый ингуш, уйдя со своей полусотней верст на восемьдесят в глубину Совдепии и очутившись много северо-восточнее Харькова, крадучись по лесам, упавшим с поднебесья горным орлом, атаковал красноармейский пехотный полк, растянувшийся колонной вместе с обозом чуть ли не на две версты.
Разделив свою полусотню на три конных группы, Маршания разрезал длинную человеческую “кишку” на три части. Красноармейцы бросали оружие. Но пощады, по крайней мере в первый момент, когда разгоряченные, озверевшие всадники налетели на колонну с диким пугающим криком, не было никому. В десять- пятнадцать минут полк уже не существовал, как боевая единица. Часть разбежалась, часть легла на месте, изрубленная. Сам Маршания, подавая пример, так действовал своей шашкой, что клинок, рассекши голову, проникал до середины груди.
Конные комиссары, — они всегда конные, — первые бросились наутек. Но горцы поймали их и, прикрутив веревками к их же собственным седлам, угнали за собой эти живые трофеи.
Бей-Мурат поздравил князя Маршания:
— Ну, ваше сиятельство, двенадцать дней назад вы были корнет, а теперь прибавилась новая звездочка, и вы- поручик! Если дальше так пойдет, — успеете до генерала от кавалерии дослужиться.
— Где нам старикам! Надо о смерти думать, ваше сиятельство, — отшучивался Маршания.
Всей полусотне, совершившей этот подвиг, Кутепов пожаловал Георгиевские кресты. Кто ничего не имел, — получил четвертую степень. Бывшие всадники Дикой дивизии, старые кавалеристы, получили высшую степень, против того, что уже носили с такой гордостью на своей груди.
Восторг неописуемый! Как дети радовались горцы своим крестам и, если бы им приказали идти на Москву, они пошли бы не только на Москву, но даже на край света! Кавказцы-мусульмане — природные бойцы и, награждая их, с ними легко творить чудеса. Старшие унтер-офицеры были произведены в прапорщики. Эти во сне даже не расставались со своими офицерскими погонами…
[…] Чем ближе к Харькову, тем сильнее и сильнее овладевало Бей-Муратом волнение. С этим большим южным городом у него были свои старые счеты и, будь приказ ему ворваться с сотней в Харьков, он помчался бы туда, как на пир, как на праздник, как навстречу объятьям женщины, самой любимой на свете.
И хотя он знал и день, и час наступления и уже получил важную самостоятельную задачу, весьма и весьма отвечавшую его собственному горячему желанию, время тянулось мучительно медленно, и он думал, что Харьков не в пятнадцати верстах от усадьбы, а Бог знает где, за тридевять земель.
Он бродил в парке, чувствуя, как его сапоги увлажнялись росой, глядел на звезды, трепетно горевшие сквозь листву, мысленно декламировал строки, посвященные ему Ариадной Николаевной.

(Продолжение следует)