Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

В этом году исполнилось 100 лет со дня рождения Арсения Тарковского – последнего поэта «серебряного века» русской литературы.

А.А. Тарковский родился 25 июня 1907 года в Елисаветграде (ныне Кировоград) Херсонской губернии. По воспоминаниям современников, он твердо решил стать поэтом еще в шесть лет, когда попал на вечер поэтов Северянина и Сологуба, посетивших Елисаветград.

Уже в 30-х годах Тарковский был признанным мастером слова, однако первая книга Арсения Алек¬сандровича увидела свет только в 1962-м. А еще через 17 лет, в 1989 году, он стал лауреатом Государственной премии СССР (сборник «От юности до старости»).

Сборники из переведенных им стихов кавказских поэтов выходили в Грузии и в Армении. Его оригинальные стихи переведены на итальянский и голландский, немецкий и французский и японский языки.

О творческих и человеческих связях А.А.Тарковского с Ингушетией рассказывается в статье кандидата филологических наук Марьям Яндиевой.

Выдающийся русский поэт и переводчик ХХ века Арсений Александрович Тарковский познакомился с Джемалдином Яндиевым и его поэзией в 1938 году. Он переводил в эти годы северокавказских поэтов (после войны, во второй половине 40-х годов – была грузинская поэзия), в частности, ингушских и чеченских. Этим и был обусловлен его приезд в тогдашнюю Чечено-Ингушетию, Союз писателей которой возглавлял совсем ещё юный Джемалдин Яндиев. Будучи председателем правления писательского союза, он организационно обеспечивал нормальную с точки зрения быта и эффективную в профессиональном отношении работу переводчика в течение нескольких месяцев.

Помимо предоставления подстрочников трех ингушских и семерых чеченских поэтов[1], оформления договоров, размещения в гостинице (кажется, это была знаменитая гостиница «Грознефти», тогда «Госснаба», наиболее статусная и комфортабельная в г. Грозном), Дж.Яндиев в прямом смысле открывал русскому поэту уникальный мир горной Ингушетии и Чечни. Причем, делал это, судя по воспоминаниям самого Тарковского, весьма интенсивно и энергично: верхом на лошадях, с привалами у пастушьих костров, в домах у простых горцев, в том числе и в своем отчем доме – в неповторимой Балте…

«В тридцать восьмом году я впервые приехал в Грозный – главный город Чечено-Ингушетии, чтобы начать работу над сборником переводов произведений тамошних поэтов. Как молоды тогда все они были! Как молод был и я! Председателем Союза писателей был Джемалдин Яндиев и выглядел он так, словно происходил не от людей, а из племени орлов. Мое знакомство со страной началось с поездок верхом вместе с Джемалдином по лермонтовским горам Чечни и Ингушетии, с привалами на горных пастбищах у пастухов, знавших назубок стихи и Джемалдина, и его товарищей по Союзу писателей.

Однажды мы заехали с ним в аул (не помню, как он назывался), где жила одна из героинь его поэзии, бабушка Джемалдина… «Мне бабушка тихую песню свою певала, на грудь мою слезы роняя…».

Никогда – ни ранее, ни поздней – я не переводил ничьих стихов таким «чечено-ингушским» способом – между двумя поездками по горам, между двумя перевалами, у костров над сумасшедшими горными речками, торопясь «доперевести» каждое стихотворение…» [2].

Очевидно, этот особый, динамичный ритм тарковско-яндиевского творческого тандема энергетически был задан и заряжен стремительностью и экстремальностью каждодневного, могущего прерваться в любое мгновение бытия. «Алкая» жизни во всех ее проявлениях в контексте тотальной социальной инверсии, юный ингуш со своей лирической и человеческой сверхизбыточностью, в глазах опытного и осторожного Тарковского выглядел очаровательным «сыном гор». О чем он позже засвидетельствовал в ином, чем дружественное и дружеское воспоминание, строгом, жанре служебной записки (отчета?).

Дело в том, что тогда же Тарковскому Правлением Союза писателей СССР, Бюро национальных комиссий было поручено подготовить характеристики на некоторых писателей Чечено-Ингушетии, воспользовавшись возможностью довольно продолжительного общения с ними при подготовке переводов.

Записка Тарковского совписовскому начальству называлась «Что нужно сделать для Чечено-Ингушского союза?» Лаконичные и содержательные характеристики нескольких персон с оценкой их литературного дарования следовали по «убывающей» шкале: «Вот как распадается состав Союза писателей Чечено-Ингушетии по дарованиям[3]:

Очень способные люди:

1. Джемалдин Яндиев (Председатель Союза). Почти сложившийся поэт, чувствуется некоторое влияние Есенина (повышенная метафоризация), зыбкость темы; нечеткий рисунок, расплывчатость и непоследовательность и вместе с тем большой лирический подъем, соловьиный голос. В Чечено-Ингушетии окружен любовью, всеобщим признанием. Очень молод, скромен, но – к несчастью – не слишком культурен. Ничем, кроме поэзии (я говорю о знаниях), не интересуется. В стихах разбирается хорошо. Ему очень вредит односторонность интересов. Ему нужно учиться и – лучше всего – в нелитературном вузе.

Должен сказать, что Яндиев исполняет в союзе все обязанности (так было до осени 1938 г.), — начиная от председательских, кончая секретарскими (Джемалдину – то всего в это время 20 с небольшим! – М.Я.). Пишет он урывками, между двумя посетителями, м.б. – стихи его иногда слишком туманны. 20.XI.39. А.Тарковский»[4].

«Новый», как писал сам Тарковский, «способ перевода» – между поездками и встречами – оказался весьма результативным: было переведено шестнадцать стихотворений Дж. Яндиева, несколько из которых стали классическими. «Сагот ма де, нани, сагот ма де» («Обо мне ты не думай, нана»), «ГIоргва со истаро сана» («Пойду я медленно, как вол»), «Керда шу» (Новый год»), «Хьо ловза, са или» («Звени, моя песня»), «Зама» («Время»), «Iа» («Зима»), «Даьхе» («Родина»), «Йолле, йолле, са назмаш» («Посвящение»), «Ма кIорга ба са бIарг» («Как теперь глубок мой взор»), «Со зIамга волча хана» («Впервые в горах я увидел зарю»); «Кхийтта боагIагача малхо сана», «ЙоагIа бIаьсти мо», «Iурра сийрдаьлча малх кхете» (совокупно эти стихи стали основой двух стихотворений: «Лейла» и «Любимая – луна»); «Или даха, са дог» («Сердце»); «Чехотках иллача мо бос байна», «Сийна шовлакхаш тIатехка», «Юхакхаьчав со» (считаем, что эти три стихотворения легли в основу большого стихотворения «Домой»).

Смуглолицый, с «соловьиным» голосом двадцатилетний ингуш из Балты (где главным делом жизни был крестьянский труд и простая, незатейливая, но чистая и ясная в своих основах жизнь), мысливший и выражавшийся переполнявшими его юную плоть и душу лирическими образами, был отмечен в общем потоке так называемой младописьменной ингушской литературы большим русским поэтом блистательного «Серебряного века» (по своим связям корневым) как истинный лирик на самой заре своей жизни. Безусловно, это была счастливая встреча…

Несмотря на духовную связь с великой традицией, А.Тарковский формировался в 20-е годы, «в суровое время симбиоза нэпмановской пошлости с новой идеологией, относительной свободы предпринимательства – с застенками ГПУ. Формировался в тихом, но твердом противостоянии кипящему социальному аду. Авангардизм, конструктивизм, социальный заказ, наигранно бодрая публицистическая натуга, наконец, имитирующая реализм эклектика – все это было чуждо музе Тарковского изначально. На таком фоне возмужание лирического героя Тарковского удивляет своим достоинством, благородством»[5].

Достоинство и благородство его выразились в ясной и лаконичной русской речи, упорядоченной строфике, доброй любви к жизни (несмотря на ужас реальности, в которой жил); в своеобразии суровой и лапидарной поэтики. «Вместо… мандельштамовской веселости духа, чреватой стремительными срывами в невероятную боль, муза Тарковского обладает уравновешенностью, даже суховатой серьезностью – при умеренном, но прочном, в общем-то оптимизме. Есть явный минимализм и в средствах выражения, и в жизненных установках лирического героя, а в этой имманетной негромкости – величие и четкая мудрость, противостоящие балагану эпохи»[6].

Внутреннее достоинство, совершенство литературных качеств, выразившихся в чистой речи и утонченной образности поэта А.Тарковского (писавшего стихи всю жизнь, но увидевшего изданной свою первую книгу лирики «Перед снегом» в 55 лет в 1962-ом году!), – адекватно отразились в переводах ранней лирики Дж. Яндиева.

Как переводчик А.Тарковский имел вполне благополучную советскую судьбу, «ибо переводил не из потребности, а для заработка, человек лояльный и осторожный, был на деле, быть может, сам того до конца не осознавая, настоящим литературным подпольщиком, десятилетиями неуклонно творящим свой несравненный лирический микрокосм…»[7].

Столь полезные для советского общества рассматриваемого периода качества – осторожность и лояльность – умный русский интеллигент и аристократ А.Тарковский проявлял всю свою жизнь. Встреча его, творческая и человеческая, с юношей Дж. Яндиевым, поэтом от Бога, безусловно, повлияла на последнего, выкристаллизовав в его сознании возможно единственную пристойную формулу физического и творческого выживания в «сталинской ночи». А именно: держаться не против течения, не по течению, а вне каких-либо течений. Будучи феерическим «художественно-эстетическим снарядом», которым «выстрелила» ингушская речь в XX веке, Дж.Яндиев, как представляется, и продержался внутри своих драматически-напряженных размышлений о мире, отчеканенных в метафорических образах и глубоких философских смыслах, в сталинском (и после) экстриме, не убившись раньше отпущенного небесами срока, именно благодаря этой формуле-талисману.

Осторожность Тарковского по-видимому была связана с его личной биографией, в которой имелось и аристократическое происхождение, расстрелянный старший брат, и нерасстрелянный чудом в Елизаветграде отец (спас звонок Ленина, знавшего его лично). А также какая-то не совсем земная (несоветская уж точно) породистая внешность очень красивого мужчины.

Физическая породистость Дж.Яндиева, скульптурно отточенная, и позволила Тарковскому сравнить его с орлом. Который царственно и одиноко высоко парит над всеми и всем, зорко взирая со своей высоты. Но – молча. За тарковской метафорой стояло провидческое понимание ценностной сути, а также будущей судьбы. Яндиеву предстояло после годы и годы молча и несуетно нести (будучи крепким в своей моральной правоте) высокое бремя поэта, истинного художника. Для которого только стихи, только поэтическое слово – единственная потребность и возможность выживания, спасения от кошмара. И он действительно без шума и крика стойко нес это бремя: на гребне ли короткой славы государственного поэта, в экзистенциальной бездне депортационного изгойства, в каждодневной казенщине «советской жизни».

В самый разгар «сталинского рая» Тарковский разглядел в смуглолицем ингушском «орле» потенциал стоика, судьбой обреченного на бесшумное (негероическое, непафосное) сопротивление всему, что не есть подлинная жизнь.

«Соловьиный голос», мелос «ингушского Есенина» продуцировался гортанным горским артикуляционным аппаратом с такой интенсивностью, что его тембр и модуляции способствовали пониманию ингушских слов и метафор и у не знающих ингушского языка. Метафорическая и фразеологическая переизбыточность действительно иногда затмевали, «затуманивали» темы стихов, но сила и энергия правды (прежде всего эстетической) были таковы, что он уже на раннем этапе выламывался из общего национального ряда и масштаба. И действительно, как орел, воспарил в большой поэтический космос. Зрелые и самые поздние произведения Дж.Яндиева читают и понимают[8] (а главное – верят им) люди из совершенно иных культур, поколений и этнолингвистических традиций.

Очень рано уйдя от трескучего пафоса, он приникал к жизни, ее потоку в самых точных и простых выражениях и образах, идущих из национального фольклора, придавая своим произведениям исповедальную форму. Короткие, чеканные исповеди Яндиева апеллировали к каждому человеку, которого он видел равным себе (не выше и не ниже). Равенство с каждым на ментальном уровне определяло обилие личных местоимений (прямых и косвенных) в каждом стихе. И это в эпоху абсолютной социальной стадности, синхронного существования «масс»!

Высокое качество его личности понял и принял другой выдающийся переводчик поэзии Дж.Яндиева – Семен Липкин, «двойник по литературной судьбе» А.А.Тарковского. В одном из коротких рабочих писем осенью 1965 года Липкин писал «дорогому Джемалдину»: «Посылаю Вам переводы четырех Ваших стихотворений[9]. Работал я с большим удовольствием, ведь Ваша поэзия – настоящая, человеческая, а не манекенная»[10].

Человечность шла из драматического понимания жизни как испытания, страдания, которое нужно достойно выдержать; абсолютного приятия мира как Божьего творения. Возможно именно это печальное знание и помогло ему не ожесточиться и не озлобиться, не уйти в различные общественно-политические игрища, а подняться на свою «орлиную» высоту, на которую он смог подняться.

…Возвращаясь к воспоминаниям А.Тарковского 38-го года, необходимо остановиться на упоминании факта знакомства в родном селе Дж.Яндиева – Балте – с одной из героинь его поэзии – бабушкой поэта по отцу, которая происходила из рода Хулхой. Она была носительницей большого объема бесценных народных сказаний, легенд и песен. Прожившая 103 года (умерла совсем незадолго до депортации ингушей в 1944 году), бабушка (её звали ХозйоI, в переводе «Красивая девушка») оказала на будущего поэта в самом раннем его детстве колоссальное влияние как национального художника-мыслителя и создателя образов. «Четырех лет от роду я остался на попечении своей старой бабушки – бедной горянки. Впрочем, можно ли говорить о «бедности» женщины, чья память хранила сотни прекрасных народных песен, легенд и сказок? Это именно бабушка научила меня любить стихи и песни, раскрыла передо мной самую душу наших могучих Кавказских гор. Особенно запомнилось мне, как мы бывали с бабушкой на мельнице. Пока небольшая горная мельница смелет нашу кукурузу в горах уже занимается утро. В полумраке сказочно темнеют горы и деревья, таинственно журчит вода, деловито шумят жернова. Я жмусь к бабушке и слушаю ее тихий, но чистый голос. И мне кажется, что герои сказок и песен тоже где-то здесь, близко, что они с одобрением и благодарностью смотрят на мою бабушку, которая не дает людям забыть про них»[11].

ХозйоI Хулхоева-Яндиева так ошеломила русского поэта Тарковского своей подлинностью и уникальностью, что он запомнил и запечатлел её не только в прозаическом тексте-мемуаре, но и в поэтическом произведении.

Оригинальное стихотворение Дж.Яндиева, «Со зIамга волча хана» («Когда я был маленьким») А.Тарковский перевел под названием «Впервые в горах я увидел зарю» (по названию первой строки). Это большое сюжетное (условно мы относим его к «этнографическим» в ранней лирике поэта) стихотворение, в основе которого лежит биографическая канва.

Мать, слишком рано покинувшая мир, и оставившая до конца жизни поэта пронзительное чувство одиночества и глубоко скрытого страдания; конкретный вещественный и природный мир, окружавший крестьянского мальчика, цепко фиксировавшего его неповторимость и чудо: большой камень-валун, выброшенный Тереком, молнии, сверкающие над Столовой горой; старого вола и пса, лающего по ночам на крадущуюся по небу луну; языческие древнеингушские солнечные могильники с мумифицированными силуэтами-тенями бедных горских матерей, навеки склоненных над своими младенцами, так и не увидевшими мир…

Образ бабушки Джемалдина Яндиева – Нани, – завороживший Тарковского, стал главным в стихотворении «Впервые в горах…», «заслонив» собой образ матери, лежащий в первооснове оригинала произведения «Со зIамга волча хана»:

Со зIамга волча хана
Лувкхера[12] бартха цIен тIехьашка.
Iурра-Iурра ухар са нана
Цун юхе гIолла михьашка.

Йодар из гош хьалха баьхе
Лаьттан тIар бIарг Iа боаккхаш,
ЙоагIар из букъ тIа баьле
Гош сетташ, гIа боахаш.

Со лелара наьна лоамашка
Уйла йоацаш,лийг мо ловзаш,
Маьтта лоаман довкъашка
Ди техча хьахарашка лечкъащ…

(Когда я был маленьким,
Говорящий камень был за нашим домом,
Каждое утро ходила моя мать
Мимо ив, стоящих около него.

Шла она, сгибая колени,
Не отрывая глаз от земли,
Шла она сгорбившись,
Шагала, передвигая колени.

Я носился среди родимых гор
Без мыслей, как лань, играя,
На склонах Столовой горы
В сакле прятался, когда ударит молния…)

Перевод А.Тарковского:

Впервые – в горах я увидел зарю;
Желтели по осени горные скаты
И сердцем я радуюсь. Я говорю:
Отец мой – Октябрь, золотой и крылатый.

В младенчестве, звонкое эхо дразня,
Я бегал, как серна, — и травы шумели,
Ручьи ввечеру усыпляли меня,
А солнце будило меня в колыбели.

Мне бабушка тихую песню свою
Певала, на грудь мою слезы роняя;
Я в сердце свинцовую ношу таю
И мучит меня эта тяжесть седая…

Стихотворение – большое по объему (в оригинале целых 12 строф, в переводе – 10), давало возможность эпического развития биографического сюжета, согласно четкой идейной дихотомии: «тёмное прошло – светлое настоящее». К тому же календарный октябрь (месяц рождения поэта Яндиева) счастливым образом совпадал с Октябрем идеологическим (т.е. с большой буквы) «Ментальная морфология» ингушского детства, изначально драматическая и точная в деталях, как бы орнаментировалась переводчиком социальным «оживляжем», обеспечивая молодому ингушскому поэту благополучную издательскую судьбу (и не только этого стихотворения).

Как человек с неповрежденным творческим сознанием Тарковский – переводчик всё-таки руководствовался не интересами политической ангажированности и социальной «службы», а личным «гербовником чести». Что означало не свободу от пропаганды, а свободу главную, внутреннюю, тайную (по определению Блока): «Тарковский думал лишь о наилучшем выполнении собственных, поставленных им перед собой задач и никогда – чтобы кому-то потрафить в тоталитарное время…»[13].

Блистательным воплощением этой уникальной тарковской «конспиралогии» является перевод стихотворения Дж.Яндиева «Наьна или» («Песня матери»).

Это произведение образец идеального воплощения в поэтике и мелодике стиха неповторимого ингушского умостроя и мирочувствования. Простая и искренняя крестьянская мечта (видеть сына счастливым и успешным) представлена в таких органичных и зримых образах и метафорах, «живом» словаре – фразеологизмах и идиомах ингушской речи, в нежной интонации классической колыбельной песни, что делают этот текст, очень субъективный в своей чарующей интимности и наивности, универсальным, резонирующим «всечеловечески»:

Тхьовсалахь, нане! тхьовсалахь, нане!
Мерзача набарах, мерза тхьовсалахь!
Тхьовсалахь, нане! тхьовсалахь, нане!
Хозача набарах, хозза тхьовсалахь.

Леларгвац хьо сагIа дехаш,
Яхаргдац хьох эзди вац.
Леларгвац хьо ираз лехаш
Аргдац хьога дин дика бац…

(Усни, мамин, усни, мамин!
Сладкие сны видя, сладко усни!
Усни, мамин, усни, мамин,
Красивые сны видя, красиво усни.

Ты не будешь ходить, просить милостыню,
Про тебя не скажут, что ты не из благородных.
Ту не будешь ходить искать счастье,
Про тебя не скажут, что конь плох…).

Перевод А.Тарковского:

Спи, мой прекрасный, спи, золотой мой!
Радостный сон увидишь, мальчик.
Спи, мой прекрасный, спи, золотой мой!
Сладостный сон увидишь, мальчик…

Ты не станешь, мальчик милый,
Побирушкой у меня,
Не проходишь до могилы
Без удачи, без коня…

Магическая сила этих простых строк идёт все из той же «ментальной морфологии» национальной жизни с её главными доминантами: семья, мать, дом, горы. Как и наивная надежда на персонифицированное «добро мира» в лице Вождя («Сталин помнит» о смуглощеком мальчике, засыпающем под напев своей матери, верящей во всевидящего – безальтернативного советского бога, – который непременно позаботится о её мальчике). Тарковскому, счастливо избежавшему в те годы быть переводчиком стихов молодого вождя (в юности «бог» писал стихи), безусловно, было непросто «монтировать» Сталина и сталинское в эстетическую ткань подлинно художественного текста. Но как выдающийся профессионал («нелегал» на «пиршестве живых» — С.Липкин) он виртуозно справлялся с этой задачей. В случае перевода данного стихотворения Дж.Яндиева это совершенно очевидно: он удлинил «Песню матери» на десять строк, создав на основе других, пантеистических (условно говоря) стихотворений поэта («Сийна шовлакхаш тIатехка» / «Голубые шелка накинув», «Кхайкорах иллача мо бос байна» / «Как больной, потерявший жизни цвет», «Цу дIаьхча сийнача бога чу» / «В этой огромной синей чаше»), пронизанных сильнейшей эмоцией упоения природой и мирозданием, – по сути самостоятельный текст. Под названием «Колыбельная» эти драгоценные десять строчек и «зажили» своей собственной жизнью, став одним из шедевров лирики Дж.Яндиева:

Месяц тонет в дымке тонкой,
Гаснет сонный небосклон.
Мать баюкает ребенка,
А над ним –
Летает сон.

В дом вступает сновиденье,
Дрема ходит в серебре,
Мать поет –
И спит селенье,
Спит селенье на горе.

Простодушный в узнаваемой социальной, житейской конкретике и как бы заземленности речитатив – просьба матери о «золотой судьбе» ребенку, явленный ранее в этих строках одухотворяется до эстетически безупречного образа предвечного Бытия: Мать, Дитя и тихий свет Мироздания, дающий покой благостного умиротворения. Картина универсальной гармонии, словно увиденная сверху, с Небес. И это в «кипящем аду» «текущих» 30-х годов…

Среди переведенных А.Тарковским стихотворений было «Зама» / «Время». Никоим образом не пытаясь угодить «разбойной власти», ни читателям, ни цензуре, переводчик очень точно (прямо построчно) передал в этом произведении первозданный, распирающий душу восторг перед жизнью. Юный Яндиев пленительно дерзок и трогателен одновременно в своих мыслях и надеждах «оседлать» время и ускользающую жизнь. Это выражено в динамической интонации и эмоционально-метафорической образности двух первых строф. Их избыточность уравновешивается в последней строфе совершенно иной интонацией и грустным пониманием исчерпаемости, конечности жизни в каждом энергично прожитом годе. Социальный оптимизм текущего времени «минимизируется» трезвым осознанием того, что время уносит ввысь в самом прямом смысле – т.е. в вечный покой. Это раннее и не очень оптимистическое «прозрение» двадцатидвухлетнего поэта эстетически адекватно передано познавшим жизнь драматически Тарковским.

Зама, Зама ва дошо зама
Хаьхка дин мо йода хьо.
Хьо тIехъа боахаш чехка гIа
Хьа кес лаца гIерташ вода со.

Лоамаш, ареш, фордаш, доашаш
ЦIаккха кIаьдлулга фуд ца ховш,
Йода хьо кура, яIа доахаш
Сабар! Сабар! аьлча саца ца ловш…

(Время, время, о золотое время,
Скачущим конем несешься ты,
За тобой гонясь быстрым шагом
Бегу я, пытаясь схватить тебя за карман[14].

Горы, поля (дали), моря проходя (оставляя сзади),
Усталости не зная,
Мчишься ты гордо,
Тише, тише, если сказать, не желаешь остановиться.

Время, время, о золотой конь,
Утренней звездой давая мне покой (успокаивая),
Как выстрелом поднятые вспугнутые птицы,
Уносишь ты мои молодые, быстрые годы).

Перевод Тарковского:

Время, время, конь лихой,
За тобой бегу – постой!
Дай до гривы золотой
Дотянуться мне рукой!

Через воды, горы, долы
Устремляешь свой полет,
Пролетаешь, конь веселый, –
Подожди! – а ты – вперед!

Гаснет звезд молочный свет
И смотрю я, молча, ввысь,
Выстрел поднял птиц? О, нет! –
Годы юные взвились…

За многоточием этого стихотворения последовали почти двадцать лет Катастрофы – национальной и личной. Следующие книги на родном и русском языках увидели свет лишь в 1958-1959 годах – «Наьна лоамаш» («Родные горы») и «Горская песня». Пережив всё, что мог выдержать человек в XX веке: изгнание с родины, гибель родных, разрушение семьи, потерю смысла существования, – поэт вернулся из небытия посредством поэзии. Жизнь и судьба отразились в стихотворениях после длительнейшего безмолвия не сюжетно-социально, а в отрефлексированной афористической мысли, в глубоко затаённом страдании, облаченных в чеканные образы.

В последепортационном творчестве в произведениях Дж.Яндиева уже совсем нет места быто- и социоинтерпретаторству. Становится абсолютно ясно, что он – чистый художник. Совсем по-блоковски: «Не критик, потому что художник»… Свои страдания поэт выразил не бытовой, социальной публицистичностью, а глубоко эстетически.

На новом витке своей жизни он вновь вернулся к образу времени. И вновь это произведение, как 20 лет назад, переводит Арсений Тарковский. Стихотворение «Ха я сона» («Дай мне») в переводе «Дай мне, время» выражает трепетное ожидание и надежду на трансформацию «недоброго» бесчеловечного времени в гуманное, человечное. В котором будет место Поэту, стремящемуся прозвенеть, излиться наконец в свободном и честном слове, выплеснуть в мир всё, что сжимало сердце и певческое горло долгие годы безвременья.

Ха я сонна,
Со вахар,
Ха я!
ШоллагIа ког
Аз лийттача боллалца
«Шод дика тохал, ва кIанат»!
Сонна даьхес аллалца.
Сай коача дын
Майра хьовзабаь
Аз дегаш ловза дахалца,
Зама, ха я сонна!
Сай Дега илли даьккха
Наьна лоамаш аз декалца,
Дега чу мел бола безам
Аз Даьхенна дIабаллалца,
Зама, ха я сонна!
Ха я сонна, ва зама!

(Дай мне,
Жизнь моя,
Дай!
Пока я второй ногой
не шагнул.
«Кнутом хорошо ударь, джигит!» –
Пока мне отчизна не сказала,
Своего быстрого коня
Смело взнуздав,
Пока я сердца не заставил радоваться,
Время дай мне!
Своего сердца песню спеть.
Я свои родные горы не заставил звенеть,
Сколько в сердце любви есть
Пока я Отчизне не отдал
Время, дай мне,
Дай мне, о время!).

Перевод Тарковского:

О, дай мне, время, дай мне, время,
Дай, время, мне вскочить в седло,
Дай, время, ногу вставить в стремя,
Отбросить робость, точно бремя,
От родины в счастливый час
Похвал дождаться
Дай мне, время!

Коня пришпорив перед всеми
И, пролетая, взволновать
Сердца людские
Дай мне, время!
Излиться до конца в поэме
И, как трубы призывной медь,
В горах родимых прозвенеть.
Всё то, что сердце хочет спеть,
Вернуть народу,
Дай мне, время!

Поэт А.Тарковский, тяготевший «…к эпике, несмотря на небольшие стиховые объёмы», феноменально умел лирическую миниатюру – четыре-семь, как правило строф… насытить содержанием и протяженным ладом настоящего эпического полотна, некоей суровой преображенной гражданственностью»[15]. Переводчик А.Тарковский передает трагедию депортационного «эпоса» на иной, более качественной – эстетической – ступени, исключительно лирически преображая гражданский пафос.

Это было последнее (семнадцатое по счету) произведение Джемалдина Яндиева, переведенное Арсением Александровичем Тарковским. Личные человеческие и рабочие контакты поэта и переводчика продолжались вплоть до 1978 года. Последняя встреча Дж.Яндиева и А.Тарковского состоялась в издательстве «Советская Россия», в переулке Сапунова.

… А в апреле 1965 года А.А.Тарковский принял активное участие в обсуждении творчества Джемалдина Яндиева в Союзе писателей РСФСР. Московские переводчики и коллеги по цеху анализировали его стихи. В частности, Семен Липкин сказал следующее: «…Наиболее легок для перевода Расул Гамзатов, у него в каждом стихотворении есть остро отточенная мысль. Стихи Яндиева требуют иного подхода. Они, прежде всего, очень эмоциональны, и передать их настроение очень трудно. Только очень внимательный исследовательский взгляд даёт возможность воссоздать первоначальное чувство и прелесть поэзии Яндиева»[16]. Он прочитал несколько стихотворений поэта и остановился на вышеуказанном переводе Тарковского «Дай мне, время»: «Это очень сильное стихотворение. Тема такая, что поэт должен вернуть народу всё то, что он сам получил от него, и эта тема знакома нам по другим его стихотворениям. Всеми силами нужно способствовать тому, чтобы в Москве любовно и хорошо были изданы его произведения, и тогда новая звезда в большом созвездии талантов Кавказа станет сиять для всей страны»[17].

Джемалдин Яндиев так и не стал советской кавказской «звездой», но Тарковскую духовную – орлиную – высоту, явленную в лучших образцах его лирики, он взял…

Марьям Яндиева, Москва, 2007.

Примечания.

1. А.Тарковский тогда перевел Дж.Яндиева, Х.-Б.Муталиева, А.Хамхоева, А.Мамакаева, М.Гадаева, М.Исаеву, Н.Музаева, Б.Анзорову, М.Актемирова и К.Муртазалиеву. Под названием «Поэты Чечено-Ингушетии» переводы их произведений вышли небольшой книжкой в 1939 году в Чечинггосиздате, в г. Грозном. Ответственным редактором этого сборника был Джемалдин Яндиев.
2. А.Тарковский. Доброе рукопожатие (Отрывок из заметок). – См.: Джемалдин Яндиев – знакомый и незнакомый. Воспоминания, посвящения, письма. – Грозный, 1992. С. 51-52.
3. После Яндиева следовали: «…Ахмет Хамхоев – слепой, певец радиокомитета. Способный, культурно ограничен, но многого и не потребуешь, зная его увечность. Живет в ужасных условиях. 200-250 руб. жалованья на него и его жену; тесная комнатушка. Нужно: постоянная денежная помощь – так, чтоб хватало и на табак, улучшить квартирные условия.
Хаджи-Бекир Муталиев – теперь стихов не пишет, много работает над переводами (перевод полит. литературы, худ. прозы). Как поэт – в Ингушетии популярен.
Идрис Базоркин – драматург, директор нац. театра. Культурней остальных членов Союза. Материально – кажется обеспечен.
С другими членами Союза я дела имел мало, ничего конкретного сказать о них не могу…»
4. ЦГАЛИ. Ф. 631. Оп. 6. Д. 541. Л. 61. Выявлено Б.Газиковым. (Копия в личном архиве автора).
5. Ю.Кублановский. Благословенный свет // Новый мир, 1992, №8. С. 234.
6. Там же. С.235.
7. Там же. С.234.
8. Много позже, после ухода из жизни и «текущего литературного процесса», его стихи переводили и научно осмысливали немецкие, японские переводчики-филологи, находившие в поэзии ингушского лирика «созвучные» им темы и образы.
9. Это: «Речь горных аулов», «Путнику», «Мы жили» и «Гость», вошедшие в очередной сборник Дж.Яндиева «Утренние мысли» (Москва: «Советский писатель», 1958). Книга была издана после пятнадцатилетнего вынужденного молчания.
10. Джемалдин Яндиев – знакомый и незнакомый. Воспоминания, посвящения, письма. С.115.
11. Джемалдин Яндиев. Утренние мысли. Стихи. – М., 1966. С. 6-7.
12. Говорящий камень – эхо (ингушск.).
13. Ю. Кублановский. Благословенный свет. С. 236.
14. Ингушская идиома.
15. Ю. Кублановский. Благословенный свет. С.234.
16. С. Чахкиев. Радость творческих встреч // Грозненский рабочий, 1965, 6 мая. № 105. С.4.
17. Там же.