Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Мы сразу же приносим извинения читателю. Публикуемый очерк Александра Рогова о славном сыне ингушского народа Заме Яндиеве издавался брошюрой оргкомитетом издательства Союза советских писателей в 1933 году в Орджоникидзе. Но сама брошюра по вполне понятным причинам была отовсюду изъята. Недоступность к памяти, как мы убеждаемся, была возведена в ранг государственной политики. Организатор ингушского музея краеведения Туган Хаджимохович Мальсагов незадолго до своей смерти сумел отыскать эту брошюру. Судя по библиотечному формуляру, брошюру он получил на короткое время и наспех перепечатал ее. Внук Тугана Мальсагова, директор музея Магомед Сагов представил нам одну из многих копий, сделанных с этой перепечатки. И поэтому в отдельных местах текст очерка трудноразборчивый. Такие фрагменты мы будем воспроизводить курсивным набором или же отбивать многоточием.
Дважды Краснознаменцу бывшему командиру 1-го красного Ингушского партизанского отряда, возглавившему вооруженную борьбу Ингушского народа с контрреволюцией в Гражданскую войну на Северном Кавказе б. командиру Ингушской кавалерийской бригады, славно дравшейся за Перекоп, Заме Исламовичу Яндиева — моему куачу.

Ингушский аул Экажево был бедным аулом. Не было земли, кукурузу было сеять не на чем, урожая, которые давали «поля», измерявшиеся аршинами, хватало на два месяца жизни, а остальные десять месяцев, каждый год, жить было не на что. А неподалеку от аула ингушская земля стояла пустой, она теперь уже была казачьей, и казаки полностью ее обрабатывать не могли. По стоявшим пустым полям пышно разросся бурьян, чертополох, крапива, куриная слепота, другая сорная трава.
Большая просторная казачья хата. Окна заставлены фикусами, геранями, луковицами. Вверху чижик беспрестанно чирикает да чистит о жердочку то лапки, то клюв. На пол из клетки часто летят брызги и шелуха от конопляного семени. На кипельно-белых стенах пестрые, яркие картинки важных усатых генералов, атаманов, вахмистров. На большой русской печи калачиком свернувшись мурлыкает себе под нос монотонную песню огромный жирный кот, сладко щуря глаза. У стены, завешанной большим ковром, по которому развешаны седло, шашка, кинжал, винтовка, пояс в серебряном наборе и казачье седло с подпругами и стременами, на тахте лежит огромный рябой пожилой казак с серебряной серьгой в левом ухе, рыжий, с длинными усами, сросшимися с бородой, и курит, закрыв глаза, длинный чубук. Дым вьется кольцами, поднимается по потолку и тает, делая воздух в хате теплым.
У печи, гремя каганками, возится крепкая, здоровая молодая казачка — ухватом ловко вытаскивает чугунки, идет пар, жарко, она разомлелась и по щекам расплылись крупные вишнево-красные пятна. От печи пахнет крепким русским борщом, жирно приправленным старым салом.
В голубую крышу неба убегает грязными клочками дым, он поднимается густым столбом из трубы хаты. По чисто голубому небу грязными овчинами разбросаны клочки туч, облака. Снаружи хата как невеста убрана и чиста, выбелена мелом, а завалинка — желтой глиной, и лежит вокруг хаты, как кружево вокруг платья. Здоровая желтая дворовая собака, с огрызком вместо хвоста, залаяла и кинулась к воротам. Казак приоткрыл один глаз, потом другой, запыхтел чубуком. Собака лаяла.
— Марина, подикась, выглянь.
Отодвинув подальше от огня ухватом чугун, та опустила подол, подогнутый за пояс, и вышла.
— Пошел, Барбос, пошел… Тебе кого надо?
У ворот стоял человек в рваной черкеске, с палкой в руках.
— Наш хочит хозяин видайт, — ответил он.
— Подожди, узнаю пускать чи нет. Выпущенная собака, пенясь от злости грызла ворота, с которых сыпались стружки.
— Иван Трофинович, там до тебя пришел гололобый человек, вероятно ингуш…
— Пусти, пущай идет.
Человек в рваной черкеске робко вошел в хату, несмело переступил порог и в нерешительности остановился.
— Ну заходь, да говори чего хочешь.
— Нам Яндиев, Экажевский аул, земли нет, кукуруза сеит нет, земля надо.
— Ага, арендовать землю хочешь? Это можно. У меня пустуют шесть десятин. Условия знаешь какие? Две десятины обрабатываешь — урожай с них весь мне, а с третьей — себе весь забираешь. Снимаешь урожай — магарыч, по два ведра чихиря с десятины. Согласны?
— Да, наш соглашайт, — развел руками болезненно сморщившись Яндиев.
— Тебе сколько десятин надо?
— Нам один десятин, вам два.
— Ладно, приходи завтра, пойдем обмеряем землю. Проводи его, Марина от Барбоски, а то порвет. Он гололобых, да еще оборванных не любит.
Аул. Сакля была каменная. В щели дул ветер и оттого в ней всегда было холодно. По середине сакли на цепи свисал котел, в котором готовилась пища на огне костра, который разжигался тут же под котлом. В сакле стоял удушливый чад, смрад, дым, от которого было тяжело дышать, и все было закопчено, черно, грязно. Все убранство и имущество состояло из нескольких одеял, подушек, сложенных горкой, да дешевеньких ковров в кунацкой и кумгане.
Сегодня все встали рано. Заам, Генардуко и отец Ислам, захватив с собой острую железную палку, размоченную и набухшую кукурузу, кусок черствого сискала и сыра, ушли в поле, которое вчера получил Ислам Яндиев, вымеренным у казака в аренду.
В поле перед работой отец и два сына сняли черкески, разостлали их, сняли мачи и начали благодарить Аллаха за то, что он не забыл бедняков Яндиевых и помог им у казака получить в аренду землю.
Сделав утренний намаз, приступили к севу. Отец шел по полям с железной палкой, ею он пробовал землю — одна от другой примерно в пол-аршина. Шедший за ним Генардуко бросал в землю кукурузу, а замыкавший шествие Заам зарывал семена, загуртовывая землею.
За день, — когда он угасал, и солнце уже устало опускалось за Казбек, — они бросали работу шесть раз. Каждому мусульманину надо делать пять намазов в день, пять раз вспоминать Аллаха, молиться ему, просить его. Пять раз за день они бросали работу для того, чтобы сделать намаз. Так правоверным велел Аллах!
Шестой раз это было перед обедом, когда солнце забралось так высоко, что дальше не поднималось, а стало медленно-медленно опускаться, отец вынул черствый кукурузный хлеб с фунт, несколько щепоток соленного сыра и разделил это на три равные части, пригласив сыновей подкрепиться. По два раза в день — всего укусить для того, чтобы закончить «подкрепление», а потом, подтянув пояса потуже… в нее падало кукурузное зерно, засыпавшееся вслед землею.
Вернулись с поля вечером все усталыми, злыми, потому что сильно хотелось есть и… сразу легли спать. В сапетке оставались считанные зерна кукурузы, а до нового урожая ждать очень много и долго. Каждый раз, когда мать брала из сапетки кукурузу, она тяжело-тяжело вздыхала и когда молола кукурузу на муку, то обращалась с ней как с золотом, стараясь не терять ни одной крупицы. Надо было жестоко экономить, тянуть, недоедать. Ночью в сакле долго ворочались люди — не могли уснуть. Они часто вставали, пили воду, изредка прислушиваясь к храпу женщины — воровливо оглядываясь, бросали в рот сырую кукурузную муку, приготовленную на завтрашний хлеб. В сакле было холодно, в щели дул ветер, зло свистевший на горевший костер, от которого не было тепло. Люди ежились под овчиной. Голод гнал ингушей из аулов, которые были без земли и в которых существовать, — жить было нечем. Голод разбросал ингушей по необъятной России. Да, но давно с партией молодых ингушей-экажевцев ушел искать счастье, искать кусок хлеба Эский Яндиев. Ингуши разъезжались по русским городам, всем чужие, никому не нужные, знавшие по-русски несколько слов — устраивались сторожами, чернорабочими и за кусок хлеба гнули спины. Зоркость, ревностное отношение к порученному делу сложили ингушам славу «хороших сторожей», помещики, фабриканты, заводчики, хозяева предпочитали ингушей русским, платили им на целковый-два дороже в месяц. Русский сторож всегда был если не непосредственным вором, то соучастником, прежде. А ингуш, не понимавший по-русски, исключал возможность соучастия, сам был честным. Это учитывали хозяева, помещики, фабриканты, заводчики и ценили честность ингушей. Эский Яндиев прислал письмо. Судьба закинула его в Бердянск, там он устроился сторожем при конторе лесопильного завода Матиаса. Жизнь была сносная. И сейчас в письме кто-то по просьбе неграмотного Эския Яндиева хвалил эту жизнь. Самое главное это то, что жалованья хватало на хлеб и еще даже оставалось по праздникам на обед с мясом, на мясные котлеты и даже на табак. Сейчас уже два дня мать Яндиевых ходила с невысыхающими глазами.
Собирался уезжать любимец Генардуко. Ему надоело ложиться голодным спать пораньше и работать с пустым, все время так сердито урчащим и безотлагательно требующим пищи животом.
Утром рано мать сложила в хурджин десяток вареных яиц, мелко порезанную курицу, занятую у соседей, и кусочек хлеба. И когда светлое утро заглянуло в окно сакли, он простился с матерью, отцом, братьями и запылил по дороге от аула. Давно уже Генардуко скрылся за поворотом дороги, а мать все стояла, окаменев, глаза бесцельно смотрели куда-то далеко-далеко вперед и ничего не видели, по мокрым щекам беспрестанно катились соленые капли, а сердце почему-то так больно сжалось, что даже дышать было трудно.
Генардуко не стало. Он ушел. Материнское чувство подсказывало, что она не увидит больше его. Глаза у матери не высыхали несколько дней. Скоро пришло письмо из Тифлиса, оно рассказало, что он, Генардуко, познакомился со студентами, с рабочими, с людьми, которые борются за таких бедняков как Яндиевы и которых за это сажают в тюрьмы.
В 1908 году Тифлисская подпольная организация была провалена. Генардуко, которому удалось избежать ареста, хорошо запомнил полицмейстера, ожесточенно разбивавшего на улице о камни типографскую скоропечатную машинку «Американку». Генардуко бежал в Бердянск…
Торжествовавшая черная реакция, раздавившая первую революцию, забросала тюрьмы политическими. Люди чахли по сырым камерам тюрем. Оставшиеся на воле товарищи чем только и как только могли помогали заключенным, их семьям, посылали им передачи, подкупали тюремную администрацию, вырывали на волю из тюремных когтей царской России людей, боровшихся против ига царизма. Вся эта борьба, помощь передачами, помощь семьям, подкупы — требовали средств, требовали денег. Генардуко, приехавший в Бердянск, вошел в подпольный революционный кружок.
Бердянск был удобен для террористической деятельности, для раздобывания средств. Здесь орудовали крупнейшие лесопромышленники, хлебопромышленники, имевшие свои экспортные конторы, здесь были отделения крупнейших банков: Коммерческого, Международного, Санкт-Петербургского и других.
Власти ищут Генардуко в Ингушетии, в ауле Экажево. Семью хотят взять в заложники. Заама, предупрежденный об этом, отправляет мать с младшим сыном в горную Ингушетию, сам получил от старшины Экажевского аула Муталиева Берснуко подложные документы, уехал к брату Генардуко в Бердянск.
Самое большое и красивое здание в городе Бердянске принадлежало Санкт-Петербургскому международному коммерческому банку. Саженные окна, зеркальные стекла, вращающиеся двери, солидный швейцар, обшитый с ног до головы золотыми галунами, паркетные полы, огромные зеркала, безшумно скользящие клерки в зеленых фирменных сюртуках — создавали впечатление иностранного банка.
Иностранцы были частыми гостями тут, оформляя сделки, векселя, платежи по экспортным, хлебным, зерновым операциям.
Стояла глубокая осень. Желтые, тяжелые, набухшие от дождей листья ветром разбрасывались по тротуарам, мостовым. С утра шел дождь, сопровождавшийся сырым ветром, было ненастно, небо брови насупило, тучи вот-вот угрожали хлынуть сильнейшим проливным дождем.
К Санкт-Петербургскому международному коммерческому банку одна за другой подъезжали извозчики-пролетки, лихачи, изредка брызгая останавливался авто. К 11-ти часам к банку подошло четыре человека. Трое из них остались у подъезда, а четвертый зашагал в банк.

— Сабурдел, — остановили его трое.
После двухминутного разговора он вошел в банк. Двое остановились у входа и принялись усердно читать на боковых золотом сверкающих вывесках у входа перечисление операций, который производит банк. А четвертый начал ходить по тротуару взад, вперед. У окошечка, охваченной толстой решеткой, артельщик банка получал толстые пачки кредиток, которые он, не проверяя, складывал в большой кожаный саквояж. К решетке подошел человек — один из четырех, небыстрым легким движением руки, в которой был зажат мел, оставил на спине пальто у артельщика крест и сейчас же вышел из банка.
Разобранными рессорами тарахтела пролетка, мысленно артельщик уже подводил итоги, на сколько сегодня ему удастся обсчитать, как вдруг у поворота в портовую улицу из-за угла выскочили четыре человека с револьверами, один из них схватил лошадь под уздечку и направил револьвер на извозчика, двое — на пролетку, связывали артельщика, заткнуть ему рот, а четвертый уже уносил, сгибаясь под тяжестью ноши, саквояж с деньгами. Все это произошло так внезапно и неожиданно, что ни извозчик, ни артельщик не успели даже вскрикнуть. Еще мгновение, и нападавшие скрылись. Как бы замывая следы, по крышам, мостовым тротуарам барабанил сильный дождь с градом. Молния разрезала подступившую как раз темноту.
На другой день газета «Бердянские новости» сообщала:
«ДЕРЗКОЕ ОГРАБЛЕНИЕ»
«Вчера около 12 часов дня на артельщика Санкт-Петербургского Международного Коммерческого банка напали вооруженные злоумышленники и ограбили его среди белого дня. Артельщик отделался легким испугом. Злоумышленники переговаривались на гортанном кавказском наречии. Ведется срочное следствие».
* * *
Утром к банку подошли двое, один вошел в банк, там долго расхаживал, присматриваясь к людям, к их делам, прислушиваясь к разговорам.
Огромные часы пробили 12 раз, наполняя банк мелодичным четвертным боем. У кассы стоял, отдуваясь, пыхтевший сигарой крупный хлебопромышленник Матвеенко и жаловался:
— У меня завтра крупный платеж в 8 часов утра, банк открывается в 10 часов. Приходится брать на квартиру такую сумму, а сейчас это, сами знаете, небезопасно, — и обернулся.
Как раз в эту минуту рука с мелом прошлась по рукаву его пальто.
— Вы мне, господин кассир, дайте, пожалуйста, крупной купюрой, чтобы не навлекать подозрение.
— Хорошо, господин Матвеенко, — заблестела угодливая спина кассира.
С распухшим портфелем вышел Матвеенко из банка, сел в пролетку ожидавшего лихача. Сытые кони крепко рванули с места на рысях и скоро скрылись за поворотом. Вслед за лихачом галопом поскакала, пенясь худая, серая извозчичья лошадь, колеса дребезжали от бешеной езды и, казалось вот-вот отскочат, а пролетка, в которой сидели два человека и торопили извозчика, рассыплется вдребезги.
Лихач остановился у особняка. Извозчик с двумя седоками поехал легкой рысью дальше и, завернув за угол, скрылся. Его остановили. Он несказанно удивился, когда ему бросили золотой, снял шапку, для чего-то почесал голову, чмокнул и заворожено посмотрел на портрет Николая, глядевшего на него с десятки, потом, когда он оторвался, чтобы поблагодарить щедрых пассажиров, их уже след простыл. Минут 5 он еще глядел на ладонь с блестевшей десяткой, не в состоянии выйти из оцепенения, — полтинник-десять рублей не шутка. Да, такие пассажиры бывают не каждый день и обрадованный таким случаем, извозчик галопом погнал свою клячу к харчевне выпить по такому случаю. Лошадь удивленно оглядывалась, поворачивая за дугу голову на расходившегося и никогда не гонявшего прежде ее хозяина.
Вечером люстра залила голубым светом гостиную особняка Матвеенко. В мягком кожаном кресле сидел сам Трофим Васильевич, выпивая коньяк, сдобренный жженым сахаром, и посасывая лимон, посыпанный густо сахарной пудрой. Напротив сидела его супруга, грузная, одиннадцатипудовая Дарья Прокофьевна, цедившая сквозь зубы горячий шоколад.
— Ты, Триша, на ночь положи револьвер и деньги под подушку.
— Ничего, пусть только сунутся, я им покажу, — храбрился Триша.
Часы пробили одиннадцать…
Оторвав на календаре листок 30-го января 1912 года, понедельник, супруги отправились в спальную комнату. Две никелевые кровати, поставленные рядом, высились высоко взбитыми перинами и огромными подушками. На стенах, увешанными коврами, висели в тяжелых золотых рамах дорогие картины с изображением голых женщин, целующиеся парочки. Жалобно скрипели пружинные сетки под улегшимися тушами. Свет погас.
На улице стояла черная январская ночь. Крупными хлопьями падал снег. Было морозно.
К дому с разных сторон подошли шесть крадущихся теней. Они немного посовещались и разбились на три группы: двое пошли к дверям парадным, двое полезли на крышу с целью проникнуть на чердак и оттуда — в дом, и двое перелезли высокие железные ворота во двор. Получилось так, что всем одновременно, сразу с трех сторон, удалось проникнуть в дом.
В гостиной, когда шли ощупью в темноте, зацепились и свалили безрукую статуэтку Венеры. Наделали шуму. В спальне вспыхнуло электричество, заполнив комнату мягким красным светом. Там завозились, послышалось шепотом перепуганное:
— Триша, я боюсь, наверное, грабители…
— Ту, дура, стреляй, а не хныкай, — храбрил Триша Дарью Прокофьевну, а у самого тряслись кальсоны.
Разом дверь распахнулась, и в нее вскочило четыре человека. Безостановочно и бешено в них посыпались выстрелы с двух кроватей. Один из четырех жалобно простонал, грохнулся на толстый мягкий ковер, обливая его кровью, другой схватился за кисть правой руки. Двое выстрелили только по разу, и кровати смолкли, перестали сыпать смертью.
Стало тихо, тихо… Звенели пружины матрацев. В комнате пахло гарью, и стоял дым. Хлебопромышленник лежал, свесившись головой на пол, которую он прикрывал подушкой. В головах кроватей, на простыне горкой лежали пачки крупных кредиток. Его жена уткнулась в подушку, разбросав руки, в правой руке блестел никелем «Велладах».
Кредитки по карманам. Убитого — на плечи. Свет потух…
Около кухни в комнате для прислуги лежали перевязанные повар, кухарка, горничная. По улице быстро шли пять человек. Двое из них несли шестого. Светало… Падал снег… Было тихо…
* * *
— Я вам говорил, господин полицмейстер, что это дело рук ингушей. Особенно подозрительный Генардуко Яндиев; нигде не работает, чем живет, что делает?
— Да, вы, пожалуй, правы. Придется всех переловить и административно выслать. Запишите в приказе: ежедневно с 10 вечера до 6 утра по городу рассылать конные разъезды, пешие патрули, увеличить постоянные посты, через день устраивать обвалы. Город объявить на положении усиленной охраны. К участию в поимке грабителей привлечь жандармского вахмистра Осадчего, занимающегося активно разработкой сведений об ограблениях по поручению жандармского ротмистра Кузуба.
— Есть, господин полицмейстер! — Вызвать ко мне Осадчего. Жандармского вахмистра Осадчего ингуши, жившие в Бердянске, знали хорошо. Знали его по мату, красной бычьей шее, рябому лицу, серебряной серьге, болтавшейся в правом ухе, красному носу, синей жандармской форме, резко отличавшейся от полицейской, и зуботычкам, которые он щедро раздавал направо и налево ингушам при частых облавах и обысках у них. Как только в городке случалась кража, ограбление, Осадчий с полицией являлся к ингушам, обыскивая их, бил, арестовывал, отбирал оружие. Дома и на службе Осадчий часто говорил, что ингуши точат на него зубы и хотят его убить.
Генардуко с товарищами выслеживали Осадчего.
Однажды, это было в конце октября. Осадчий вышел из театра и по дороге домой заметил, что за ним следят два ингуша. Он тогда вернулся, зашел в полицию и попросил помощника пристава дать ему сегодня в провожатые двух городовых и одного выделить для постоянного сопровождения домой. И с тех пор, каждый раз, как только приходилось возвращаться вечерами домой, он подходи к постовому городовому Филиппу Павленко, и тот, имея на то приказание, каждый раз уходил с поста сопровождать до дома Осадчего.
И всегда он справлялся у городового:
— Как у тебя револьвер, исправный?
— Так точно, Ваше благородие, — отвечал заученной фразой городовой.
— Ну держи его наготове, вытащи из кобуры…
За огромным штабелем досок и реек, за большою горой пыли и опилок сидели шесть человек и внимательно слушали горячо говорившего молодого студента.
Он был не высок ростом, смугл, говоря зажигался и все время рубил воздух рукой.
Слушали его внимательно.
Он говорил о необходимости осторожности в работе, задачах, стоявших перед рабочим классом на это время, временами в подтверждение сказанного вынимал из кармана замусоленную книжку, на погнутом кожаном переплете которого было выдавлено «Карл Маркс» и читал оттуда выдержки.
Слушатели, которым надо было передавать слышанное от студента рабочим заводов, портовым грузчикам, засыпали докладчика вопросами.
— Товарищи, нашей организации грозит провал, и его готовит нам жандармский вахмистр Осадчий. Мы должны его убрать, иначе нам всем грозит виселица или, на лучший конец — вечная каторга, Сибирь. Поэтому, как мы решим с Осадчим?
— Да как решим, — заговорили сразу все, — убрать с нашей дороги, и все. А кому это провести в жизнь — бросим жребий.
В шапку упало восемь папирос, одна надорванная в гильзе. Она решала. Потянулись руки к шапке. Быстро разобрали папиросы.
Надорванную вынул Генардуко.
— Хорошо это будет сделано… По одному разошлись в разные стороны и перелезли через забор.
Ночь спустила черную завесу на землю.
В декабре полицией было отдано распоряжение о задержание всех безработных «инородцев кавказского происхождения», и в том числе Генардуко, который ввиду указаний агентуры обращал на себя особое внимание полиции.
Утром 4 декабря 1912 г. Генардуко был доставлен в полицию.
— Мне с ним надоело нянчиться, — стучал кулаком по столу полицмейстер Андреев, — понаехали черт знает откуда — с Кавказа, растут кражи, грабежи, убийства, неприятность за неприятностью, этак не только нельзя мечтать о повышении по должности, а это придется сшить, — и он похлопал себя по серебряным полицейским погонам с красным кантом. Всех вышлю к себе домой, на Кавказ, а тебя вышлю, разбойника, первым, завтра же, давай сюда твой документ.
Генардуко протянул паспорт.
— Молись своему Аллаху, что ты ни разу не попался в разбоях, а то я тебя запрятал бы так, чтобы уж никто не увидел.
Генардуко ушел. Было 2 часа дня.
А в 5 часов 30 минут…
По Лазаревской улице шагал вахмистр Осадчий. Перед тем, как ему свернуть на мещанскую улицу, его быстро нагнал человек в черном пальто и в барашковой шапке и, выстрелив два раза сзади в голову из нагана, кинулся бежать по Жуковской улице, закрывая свое лицо руками.
Через 5 минут учитель Нагорный, наткнувшийся на труп жандарма, позвонил из аптеки в полицию.
На другой день «Бердянские новости» сообщили:
«Вчера, 4 декабря 191 2 г., в шестом часу вечера на Лазаревской улице выстрелом из револьвера убит жандармский вахмистр Таврического губернского жандармского управления Стефан Осадчий. Прибывший на место происшествия судебный следователь обнаружил труп Осадчего, лежавшим на Лазаревской улице у забора дома Чинардиной в сорока саженях от аптеки, находившейся на углу Мещанской и Лазаревской улиц. Труп, одетый в форменную одежду, лежал на спине. Около головы большая лужа крови; на месте правого глаза зияла большая рана. При судебно-медицинском вскрытии трупа было обнаружено на затылке, справа, ниже бугра затылочной кости, круглое отверстие с ровными, слегка вдавленными краями, диаметром в 8 миллиметров. К месту происшествия прибыл жандармский ротмистр Кузуб, отобравший бывшие при убитом бумаги, полицмейстер Андреев и судебные власти. Как сообщил нашему сотруднику в жандармском управлении, приступив к розыску убийц Осадчего и выяснив мотивы этого убийства, ротмистр Кузуб на основании указаний агентуры твердо установил, что убийство Осадчего — дело рук местной революционной организации г. Бердянска. Приняты срочные меры к поимке убийц. Следствие ведется внеочередным порядком».
А ночью 4 декабря полицмейстер постановил арестовать Генардуко Яндиева, родственника его Зама Яндиева, служившего сторожем при конторе Долл Орес и дававшего приют Генардуку Яндиеву, а также служащих сторожами на заводе Матиаса ингушей Султана, Гусейна Акиевых, Садулаева и Гагиева, сторожей на заводе Гриевса — Абаса и Абдулу Гандалоевых, Дашколоева, Умарова и Хатагульгова.
В ночь на 5 декабря все они были арестованы и доставлены в полицейский участок. Тут всех продержали 4 дня и передали в распоряжение жандармского управления. Допрос оценил лично сам ротмистр Кузуб. Он «допрашивал» «беспристрастно». Перед началом допроса у него было правило ударить два-три раза ручкой «нагана» по зубам. И когда допрашиваемый собирал на полу рассыпавшиеся зубы, начинался допрос.
Генардуко Яндиев не признавался и никого не выдавал.
Кузуб допытывался больше всего о революционной организации. Он дружески хлопал по плечу Генардуко, выбив до этого три зуба, угощал его дорогой папиросой и говорил:
— Я знаю, ты храбрый человек, хороший ингуш. Ты работал в революционной организации. Сейчас ты проиграл, но не все. Ты можешь еще выиграть. Тебя повесят, — и он выжидающе посмотрел в глаза, какое впечатление на Генардуко произведут эти слова. — но я тебя могу спасти. Ты только скажи, кто состоит в революционной организации. И все. Даже если захочешь, будешь работать у нас. Ну, выбирай жизнь или петлю.
Генардуко, стиснув зубы, молчал.
Молчал семь дней на 30 допросах, сыпались удары нагана в голову, зубы. Но Генардуко молчал. Он ходил по камере, как ходят по клетке только что пойманные звери, еще не потерявшие надежду вырваться на волю. Сидевшие с ним хныкали, ругались, плакали, просили его сознаться, и Генардуко, наконец, в ответ на приставание Султана Акиева сознался в убийстве жандарма Осадчего.
В этот день ротмистр Кузуб, наконец, заполнил протокол допроса, который он порывался заполнить не менее 30 раз, но Генардуко молчал и писать было нечего. Особенно много не пришлось писать и сегодня. Генардуко сказал, что ни в какой организации он не состоял, жандарма Осадчего убил он, но «без заранее надуманного намерения», а просто в запальчивости и раздражении. И все.
Всех ингушей выпустили, а Генардуко остался…
«Обвиняется Генардуко Исламов Яндиев, 28 лет, происхождения из жителей аула Экажевского Назрановского округа Терской области, в том, что 4 декабря 1912 г. в городе Бердянске, состоявшем на положении усиленной охраны, выстрелил около шести часов вечера на Лазаревской улице вахмистра Таврического губернского жандармского управления Стефана Осадчего, служебная деятельность которого возбуждала его, Яндиева, недовольствие в Осадчего, произвел два выстрела, повлекших мгновенную смерть, на основании ст. 279 XII кн. С.8.II 1869 г. и то, что город находился на положении усиленной охраны предать Одесскому окружному суду»…
Суд был «скорый, правый и милостивый»…
…«Казнить через повешение»…
Обжалованное решение было заменено 8-ю годами каторги. Но до каторги не дошел Генардуко. Жандармское управление, узнав об отмене смертной казни, добились перевода Генардуко в Харьковскую тюрьму… А там, ночью в одиночную камеру к нему приходили два жандарма. Ни воды, ни есть Генардуко не давали. Скоро Генардуко стал харкать кровяными сгустками, а наступившая скоротечная от сырости, голода, ежедневных зверских побоев смерть вычеркнула его из жизни.
На этом жандармское управление не успокоилось. Оно начало искать в Ингушетии мать и брата Генардуко — Заама. И когда жандармы искали мать в Ингушетии, она была в Харькове…
Харьковское городское кладбище, зима покидала большими сугробами.
Стояла черная, густая, напряженная ночь…
Полночь. Давно отзвонил кладбищенский сторож в разбитый надтреснутый колокол на часовне.
А четверо мужчин и с ними старушка с фонарями рыли большую могилу. Земля замерзла, лопаты отскакивали от нее. Приходилось землю долбить кирками.
На могиле сидела с мокрыми щеками, заплаканными глазами старуха-ингушка. Трое мужчин работали, четвертый в серой шинели тюремного надзирателя говорил ей:
— Видите ли, он, Генардуко, ваш сын, умер сам, своей смертью, а хоронили его с семью повешенными и шестью расстрелянными. Их 14 сразу. Опознаете вашего сына — берите, пожалуйста, — сказал надзиратель, шелестя в кармане кредитками, полученными от старушки, и вырученными ею за проданную корову.
Ингушка, не понимавшая по-русски, кивала молча головой, а по щекам неудержимо бежали. одна нагоняя другую, соленые капли.
После прорубленной мерзлой земли стало возможным уже рыть землю и бросать ее лопатами наверх. Скоро забелело что-то среди черной земли. Вытащили первый труп — старуха к нему кинулась, четыре фонаря окружили мертвеца, освещая его.
— Дац, Генардуко…
На всех четырнадцати трупах, вытащенных и осмотренных, ингушка не признала своего сына, а он был тут же и лежал крайним к ее ногам. Его первым бросили обратно в могилу торопившиеся зарыть могилу люди. Надзиратель ушел, ушли двое рабочих. Остались мать Генардуко и ингуш, приехавший с нею. Старуха плакала, в глазах у нее стояла картина проводов на заработки Генардуко; десяток вареных яиц, курица, занятая у соседей, и хурджин, пестрый, красивый хурджин. А он, молодой, бодрый, шагает по пыльной дороге от Экажевского аула в неизвестность.
На кладбище шло утро…
Генардуко уже не было… Надо было скрываться, и Заами уезжает в Киевскую губернию и поступает чернорабочим на Цыбулевский сахарный завод.
1914 год пришел с империалистической войной.
Травли и поиски семьи Яндиевых в Ингушетии жандармерией не прекращались.
И когда на полях фронтов империалистической бойни показались дымки разорвавшихся снарядов, по всем городам России запестрели бумажники: они объявляли, что все скрывающиеся от преследовании полиции, жандармерии, изъявившие теперь желание идти добровольно на фронт, тем самым теперь искупают вину перед государством, и они, идущие на защиту веры, царя и отечества, будут прощены, а преследование прекращено. Быть на нелегальном положении, жить с фальшивыми документами, каждую минуту ждать ареста и смерти было очень тяжело. Заама прочитал такое объявление у себя на Цыбульском сахарном заводе, где его застала война, и подал местному воинскому начальнику прошение, в котором рассказал, что он скрывается, живя по подложному документу, объяснил свою вину, павшую на него через брата и просил отправить его на фронт.
Прошение Заама было разобрано, и он принят на воинскую службу.
Скошенными колосьями налились люди. Машина войны была прожорливой и ненасытной, она требовала много человеческого мяса. И мясо это ехало… под сплошные стоны и вопли деревень, городов, ехали в красных телячьих теплушках, пьяное, плачущее под надрывающиеся до хрипоты гармоники и обреченными голосами пело, визжало, кричало.
…«Последний нынешний денечек»…
На фронт шли беспрерывно эшелоны свежего мяса, одетого в серое.
Заама попал в учебную команду 8 запасного кавалерийского полка в город Ново-Георгиевск, а через шесть месяцев поезд его уже уносил, гремя на стыках, на Австрийский фронт в чине младшего унтер-офицера.
9-я действующая армия выдерживала с трудом борьбу немецкой железной дивизией, которая как железо была неуязвима и приносила большие потери 9 русской армии.
Это было под Станиславом… Неудержимо было шествие немецких железных фланг, шедших всегда грозно, тяжело, монолитно, несокрушимо. Готовилась жесточайшая бойня, страшное, которого так боялись солдаты, немецкое наступление. Командование 9 армии решило предупредить немцев и… не все ли равно — быть разбитым при наступлении или, сидящим в окопах, пойти в наступление. Командование армии, разработав стратегический план наступления, всем штабом «отошло на заранее приготовленные исходные позиции», а солдаты, мясо, завернутое в серое, должны были идти на пули, штыки, гранаты, картечь, бомбы и газ немецких железных фаланг.
Ночь буркой укутало небо…
Кавалерия должна была частью идти первой, частью прикрывать наступление пехоты. Было двенадцать часов ночи, когда на рысях вышел эскадрон грузина Думбадзе. Вместе с эскадроном, не отставая от него, грязными овчинами по небу рыскали тучи…
Эскадрон, пехота тронулись… Шли тихо, а там все-таки почувствовали, забегали огни немецкого прожектора, щупают эскадрон, щупают пахоту, идущую густой цепью… И началась канонада… Треск пулеметов, гул орудий, шипение огнеметов, учащенная винтовочная стрельба превратили спавшее тихим сном до того поле в настоящий ад…
Думбадзе; шедший впереди эскадрона, сразу качнулся назад в седле, схватившись обеими руками за правый бок, обмяк и осунулся с лошади, подхваченный ординарцами. Эскадрон шел крупной рысью. С левого фланга выскакивает Заама Яндиев.
— За мной, ребята у-р-р-р-р-р-р-а…
Загудела земля… вот и проволочное заграждение, люди спешивались и режут проволоку, а свинцовый горячий пулеметный дождь косит и косит их…
Есть проход, и эскадрон по трупам бросается в него…
Два первых окопа немецкой железной дивизии взял Заама Яндиев со своим эскадроном в плен до прихода пехоты, та помогла только обезоружить и взять трофеи.
«За боевые отличия под Станиславом, за взятие 2 окопа немцев железной дивизии в плен, за принятие командования эскадроном в момент убийства командира эскадрона Думбадзе младший унтер-офицер Заама Яндиев производится в чин прапорщика с представлением к награде Георгиевским крестом 1 степени»…

газета «Ангушт»