Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Муталиев Тамерлан

Вероисповедные вопросы всегда являлись важной составной частью духовной жизни любого народа. Ныне же, в период бурного и повсеместного роста национального самосознания, пристального интереса к своей далекой и недавней истории, они волнуют и убеленного сединами старика и юношу, вступающего в жизнь.

Поэтому, думаю, многих заинтересовало известие о предстоящем проведении у нас Межрегиональным исламским культурным центром и ректоратом исламского института им. имама Аш-Шафи международной конференции, посвященной 150-летию принятия ислама ингушами. Нашему духовенству и вообще организаторам конференции виднее, какие именно вероисповедные вопросы выносить на ее обсуждение, как формировать состав ее участников. Наверное, они имеют также и свое суждение, о том, насколько удачно выбран политический момент для проведения этой конференции. Не собираюсь вторгаться в эту сферу.

Однако имею иное мнение по поводу определения даты принятия ингушами веры, с которым хотелось бы поделиться с читателями газеты „Ингушетия».

Первые достоверные сведения о проникновении ислама к ингушам (а точнее, к западным ингушам) относятся к 80-ым годам XVI века. В сентябре 1589 г. ингушский владелец Ларса Солтан-Мурза при прохождении через его территорию московских послов в Грузию (князя Семена Звенигородского и дьяка Антона Торхова) приносил клятву („шерть») на верность русскому царю Федору Ивановичу, согласно требованиям мусульманской веры. Другое заслуживающее доверие известие на этот счет оставил грузинский царевич Вахушти Багратиони. В своей „Географии Грузии», написанной им по данным собранным в конце ХVП века, Вахушти совершенно определенно относит ингушей — жителей села Ангушт — к мусульманам-суннитам.

В обоих упомянутых нами случаях решающее воздействие на процесс проникновения к ингушам ислама следует искать во влиянии кабардинцев, к тому времени давно и прочно контролировавших плоскостную территорию. Видимо, с оставлением ими территорий в среднем течении рек Камбилеевка и Сунжа, к 1730 году вынужденных под непрестанным давлением горцев, в том числе и ингушей, откочевать в Малую Кабарду и на восточное предгорье нынешней Северной Осетии, происходило постепенное ослабление позиций мусульманской религии в Ингушетии.

Поэтому источники второй половины XVIII века характеризуют религию ингушей как языческую, в которую причудливо были вкраплены элементы как христианской, так и мусульманской веры. Влияние последней не было утрачено даже спустя несколько десятилетий после довольно активных усилий грузинских и русских священников Осетинской духовной миссии, направленных на христианизацию осетин и ингушей. Наряду с бытованием в среде ингушей 70-90-х годов XVIII века многоженства, мусульманских имен (как мужских, так и женских), в это же время зафиксированы факты принятия ислама, как отдельными жителями, так и целыми группами ингушей. О предпочтительном отношении наших предков к исламу в 1793 г. писал П. Паллас. По данным археолога Д. Чахкиева, именно концом XVIII века датируется целый ряд могильных захоронений в горной Ингушетии, совершенных с явными признаками мусульманской погребальной обрядности.

Следует отметить, что вторая половина XVIII века для плоскостных ингушей — жителей Тарской долины, группы сел, примыкавших к с. Ангушты (ныне с.Тарское) и к с.Шолхи (ныне с Октябрьское) и в меньшей степени для ингушей Джераха и ущелья р.Армхи была периодом почти одновременного воздействия на них трех конфессий. С 1756 года до начала 40-х годов ХIХ в., с отдельными перерывами среди плоскостных, а в конце XVIII в. и в начале 30-х годов XIX века и среди горных ингушей, официально, при сильной государственной поддержке миссионерской деятельностью была занята православная церковь. Практически безрезультатная ее деятельность официальными органами Российской империи объяснялась, в первую очередь, низкими моральными качествами проповедников, незнанием ими ингушского языка. Подозревались они также в крупных приписках, в разбазаривании и присвоении церковных и государственных средств.

Дважды в XVIII в. (в 1765 и в 1783 гг.) развернуть в Ингушетии работу своей духовной миссии пытались французские католики. Однако обе эти попытки были жестко пресечены российской администрацией, зорко следившей за каждым шагом католических священников на Северном Кавказе. Третья такая попытка была предпринята в 1820-21 гг., когда в Ингушетии бурную деятельность развернули католики из шотландской колонии Каррас, возникшей в начале XIX в. в районе современного пос. Иноземцево вблизи г. Пятигорск.

Католики к своей миссии подготовлены были основательно. Возглавлявший их пастор Блай в короткое время выучил ингушский язык, приступил к работе над переводом на ингушский язык Библии. И хотя по словам самого Блая, среди ингушей, к тому времени уже более десяти лет начавших массово принимать ислам, признание он получил не как духовный наставник, а скорее как лекарь, искусно пользовавший многих из своей потенциальной паствы, развернуться ему не дали. Распоряжением всесильного проконсула Кавказа А.Ермолова католики из Ингушетии были срочно высланы в Каррас. Вскоре после этого миссионерская деятельность шотландской колонии начала постепенно сворачиваться, к 1826 г. она и вовсе прекратила свое существование.

Есть все основания полагать, что во второй половине XVIII в. проникновение ислама в наш край происходило не только со стороны Кабарды, но в несколько даже большей степени из Дагестана (через аксаевских кумыков) и плоскостной Чечни. Наиболее активные (и результативные) формы этот процесс приобрел с началом движения под руководством шейха Мансура (Ушурмы) в 1785 г. Известно, что именно в этом году зафиксированы в документах факты участия отдельных групп ингушей в действиях отрядов шейха Мансура, сочувственного отношения к нему части жителей ингушских сел Тарской долины.

Как известно, в конечном итоге наши предки в часто меняющихся условиях не только политической, но и экономической обстановки выбор свой в сфере религиозно-духовной жизни сделали в пользу мусульманства. Прежде чем продолжить, хотелось бы отметить, что в данной статье будут затронуты (лишь в той мере, в которой это позволяют рамки газетной статьи) хронологические, некоторые социально-политические и только отчасти экономические аспекты этого процесса.

Первое известие о массовом принятии ингушами мусульманской веры относится к июлю 1809 г. В своем рапорте главнокомандующему российскими войсками на Кавказе генералу Тормасову владикавказский комендант генерал Ивелич с нескрываемой озабоченностью сообщал, что андреевские (кумыкские) и кабардинские муллы, недавно переселившиеся в район современной Назрани „весь ингушский народ к басурманской вере» обращают и что ингуши „принимают ныне мулл… и строят мечети около р.Сунжи».

Позднее к кумыкским и кабардинским муллам присоединились и муллы из Чечни. Спустя год Ивелич уточняет, что всех ингушей, поселившихся в Назрани, насчитывается более 7 тысяч человек и что построена „мечеть, куда ингуши ходили учиться вере». Именно этот период — с июля 1809 г. по май 1810 г., а не 1840 год, на мой взгляд, и следует считать временем принятия ингушами мусульманства.

В пользу такого вывода, прежде всего, служит сама численность новообращенных. Семь тысяч человек, безусловно, было подавляющим большинством плоскостного ингушского населения, ибо даже в 1838 году плоскостное население ингушей доходило лишь до девяти с половиной тысяч человек, при общей численности (с учетом горных ингушей) в тринадцать с половиной тысяч человек. Кроме того, из истории народов мира хорошо известно, что процесс смены религиозных систем нигде не проходил гладко, не мог и не был явлением одномоментного порядка. К примеру, в древнерусском государстве для утверждения христианства после 988 г. (времени его официального принятия) понадобились еще долгие десятилетия борьбы государства и церкви с языческими верованиями. Причем в той или иной форме языческие обряды, органично вплетенные в рамки требований господствующей религии, сохранились в духовной культуре большинства народов мира почти вплоть до наших дней. Естественно, и мы в этом отношении не составили исключения.

Теперь вкратце о комплексе причин социально-экономического порядка, подготовивших и даже предопределивших переход к монотеистической вере — к исламу наших, не столь уж отдаленных от нынешних поколений предков.

Начавшийся не позже конца XVII в. процесс образования ингушской народности на наш взгляд в основном завершился к концу XVIII в.

Происходившее не позднее трехсот лет тому назад повторное освоение ингушами плоскостной территории характеризовалось тем, что в целом происходил переход от поселений, образованных по тейповому признаку, к поселениям смешанного типа.

Причем во второй половине XVIII в. во множестве поселений вместе с галгаевцами разных тейпов живут уже различные по численности группы феппинцев, цоринцев, орстхоевцев (карабулаков), аккинцев. Важно, что не только для российских властей и окружающих соседних народов, но и в собственном представлении все они являются единым „ингушевским народом». Заметны и другие социальные изменения в обществе.

В это же время усиливаются функции выборных старшин не только в делах внешних, но внутриобщественных. Интересно, что эти функции все заметнее приобретают черты наследственной передачи от отца к сыну. Такие выводы отдельных документов дополняются также фольклорными материалами. Это был также период формирования ингушского языка.

Наконец, многие источники свидетельствуют о росте экономического благосостояния плоскостных ингушей, среди которых, дополнительно к скотоводству и хлебопашеству, все большее развитие получают различные ремесла, продукты которого предназначены для торговли и обмена. Так, на Северном Кавказе распространялись предметы кузнечного производства, причем и железо для него выплавлялось в Ингушетии. В Грузии, Армении и в Ширване высоко ценились также сделанные нашими предками глиняные сосуды для питья.

Объединяющая идеологическая система в виде единой религии в этих условиях превращалась в общественную потребность. Ее принятие ускорило всплеск миграционных процессов, консолидацию народа.

Главным образом интересами экономической жизни было вызвано освоение ингушами в начале XIX в. территорий современного Назрановского района, так как в Тарской долине ощущался недостаток пахотных земель уже в 80-х годах предыдущего столетия. Влияние соседних мусульманских народов — кабардинцев, плоскостных чеченцев и кумыков — на возможность мирной жизни новопоселенцев-ингушей было существенным. Пожалуй, в тот непродолжительный по времени период оно не очень значительно уступало возможностям российской администрации. Тогда еще только начинала складываться система прочного военно-административного устройства северо­восточной части Северного Кавказа. Покорность окрестного местного населения на значительном пространстве от среднего течения Терека до Сунжи и Камбилеевки достигалась главным образом периодическими карательными экспедициями из крепостей и укреплений, отдельными островками вкрапленными на указанной территории. Следовательно, еще более ограниченными были возможности русских христианских миссионеров.

Поэтому влияние соседних мусульманских народов, наложившись на внутренние социально-экономические причины, думается, оказало решающее влияние на принятие ингушами ислама. Особенно важным представляется здесь пример орстхоевцев-карабулаков, ставших мусульманами в конце XVIII в. и части их соплеменников, которая почти за сто лет до этого влилась в складывающуюся на Тарской долине ингушскую народность.

Встревоженная массовым обращением ингушей в мусульманство, кавказская администрация летом 1810 года перешла к решительным мерам, основное содержание которых предмет отдельного разговора. Суть их свелась к тому, что назрановских ингушей вынуждали вновь „переселиться в окружность поблизости крепости Владикавказской, быть верными, истребить мечети и выгнать от себя мулл мухаммеданского закона, проповедников и учителей». Вместе с тем, главнокомандующим российскими войсками на Кавказе новому коменданту Владикавказа генералу Дельпоццо было дано указание, поскольку „оный народ (т.е. ингуши — Т.М.), будучи еще не твердо укоренен в мухаммеданской религии, может обращен быть в христианскую веру… стараться привесть сие предположение сколь можно скорее в действие».

Однако процесс христианизации ингушей, по признанию архиепископа Грузинского, с 70-х годов предыдущего столетия не имевший каких-либо успехов, после 1810 года был обречен на неудачу. „Административный нажим русских властей, — писал по этому поводу непревзойденный исследователь культуры нашего народа А.Н. Генко, — возымел то лишь последствие, что к прочим мотивам, содействовавшим переходу к мусульманству, присоединился новый и очень значительный: инстинкт национального самосохранения».

И действительно, в последовавшие затем 20 с лишком лет единственным успехом миссионеров было то, что к принятию христианства (да и то тайным образом) удалось склонить в 1821 году 7 старшин. Но на следующий год они явились к генералу Ермолову и уверяли его, „что с переменою религии потеряли они общее уважение населения, сопротивляющегося явно введению христианства».

После 1810 года в Ингушетии исподволь, скрытно от администрации шел процесс обращения в мусульманство как ингушей, переселяющихся с гор к Назрани, так и жителей Тарской долины. Поэтому в январе 1827 года Ермолов, осознавая опасность принуждения в этом вопросе, сообщал в Санкт-Петербург: „По важности места, занимаемого ингушами не мог я не предвидеть, сколь неприятные последствия могли бы произойти, если бы народ сей — самый воинственный и мужественнейший из всех горцев, был доведен до возмущения, решился удалиться в горы».

После этого наступило более 10 лет относительного спокойствия. Начальство не особенно досаждало ингушам попытками внести коррективы в их духовную жизнь. Последние же, стараясь не раздражать власти, не афишируя свои действия, приглашали к себе мулл; ряды мусульман множились за счет переселенцев с гор.

Так продолжалось вплоть до лета 1832 г., когда главноначальствующий на Кавказе барон Розен совершил карательную экспедицию в горную Ингушетию в наказание за поддержку ингушами действий Кази-Муллы.

Жестокая акция и последовавшее резкое ужесточение режима, казалось, создали благоприятную обстановку для обращения в христианство плоскостных ингушей — мусульман и горных язычников. В течение 1833 — 1834 гг., действительно, якобы   „мерами кроткого увещевания» было христианизировано до 20 процентов населения.

Однако истинный характер этой меры проявился в самом начале 1836 года, когда толпы, якобы добровольно „новообращенных» взбунтовались и вскрыли подлинную суть происшедшего. Выяснилось, что окрещены они „по принуждению священников, назрановских мухаммеданских старшин и пристава сотника Гайтова, что крещение… будто бы происходило для одного вида» и т.д.

Часть противившихся была сослана в Сибирь, некоторые спаслись бегством. Сами „новокрещенные» открыто заявляли, что и после указанного крещения „остаются при прежней своей мусульманской вере». Все это не было секретом для администрации ни во Владикавказе, ни в Тифлисе. И хотя сам военный министр князь Чернышев считал эту акцию „чисто полицейской мерой», официального разрешения „вернуться в мухаммеданство, все обряды коего исполняют они в тайне», этим людям дано не было. Лишь после того, как выборные депутаты от ингушского народа (Гайты Мальсагов, Этти Мурзабеков и Чамык Хашагульгов), будучи в столице на приеме у императора Николая I в 1843 году первым делом поставили вопрос о прекращении попыток насильственной христианизации, наступило послабление. Произошло это лишь после того, как по словам генерала Нестерова стало ясно, „что никогда и никакими увещеваниями нельзя добровольно ингушей утвердить в христианстве».

Подводя некоторые итоги, можно констатировать, что с июля 1809 по май 1810 годов подавляющее большинство ингушей (более 7 тысяч человек, что даже от общей численности всех ингушей, и плоскостных и горных, по состоянию на 1838 г. составляло их большую половину) приняли мусульманскую веру. Последующее двадцатилетие, несмотря на противодействие властей, активно не желавших иметь мусульманское население в стратегически важном для интересов России районе, процесс дальнейшей исламизации ингушей протекал пусть и в скрытой форме, но поступательно. В результате, к началу 30-х годов XIX в. практически все плоскостное население Ингушетии было мусульманским. Такое положение сохранилось, как мы убедились, и при последней попытке насильственной христианизации ингушей в 1833-1834 гг.

Следовательно, учитывая, что процесс перехода ингушей к монотеистической религии в целом укладывается в рамки известной мировой практики, не вижу оснований выдвигать в качестве даты принятия мусульманства нашими предками иной даты как 1809-1810 гг.

А также, при всем уважении к организаторам предполагаемой международной конференции, хотелось бы отметить, что подобные вопросы, имеющие самое непосредственное общественное значение, недопустимо решать келейно, в узком кругу.

В этом же ряду стоит и другой вопрос. Уж коль нам так любезны круглые даты, то почему до сих пор не слышно, чтобы в республике что-либо готовилось по оценке другого исторического события в жизни нашего народа договоров августа 1810 и января 1811 годов о присоединении плоскостной и горной Ингушетии к России? Это было бы тем более уместно, что принятие ингушами мусульманства и подданства России состоят в самой непосредственной связи.

Вопреки укоренившемуся в прошлом и, похоже, неизжитому до сего времени мнению, мусульманская религия не мешала ингушам ощущать себя россиянами. История убеждает, что ни одно социально-политическое движение в Ингушетии не носило антироссийской направленности. Конечно, если под этим понимать верность идее государственного единения с Россией, а не демонстрацию угодливой приверженности тому или иному режиму, правившему в стране.

Тамерлан Муталиев

кандидат исторических наук

Газета «Ингушетия», 1995, 27 апреля. С.2-3.