Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Маршани Беслан и Маршани Зураб

Неделю назад на этой гауптвахте ,- тогда ей была другая кличка,- сидели саботажники, спекулянты, буржуи, белогврдейцы и, вообще, “враги” советской власти.Теперь-же трудно было сказать, какого рода преступниками наполнялось это унылое учреждение с водворением в Александровск штаба генерала Май-Маевского.

Переяславцев заключен был в отдельную камеру с койкой, с стоптанным матрацем, с клопами, с квадратным “глазком” в толстой тяжелой двери — со всем , что в таких случаясь полагается.

На прогулке во дворе он мог не только видеть всех арестантов, но и говорить с ними. И странное складывалось впечатление: солдаты, свои-же добровольческие, военные чиновники, но ни одного большевика, хотя бы случайно как-нибудь арестованного.

К великому его изумлению один старый, замшившийся отставной капитан, лет двадцать мирно живший на пенсии, сказал ему на прогулке, пугливо осматриваясь слезящимися, выцветшими глазками:

— Я вам, понимаете-ли, верю… Сейчас видно, кадровый офицер: и осанка, и фигура и все такое. Так вот, понимаете-ли, чудны дела Твои, Господи! Жил под этими сволочами, таскали в чрезвычайку, добровольцев ждал, как манны небесной. Ну, понимаете-ли, на радостях речь сказал на базаре торговкам: …Так мол и так: были разбойники, бродяги, каторжане, а теперь, мол, за веру и отечество; хотел было, понимаете-ли, прибавить “и за Царя,“ да язык прикусил.Так, понимаете-ли, все-таки схвачен был и в это узилище ввергнут. За что? За монархическую пропаганду! А я и не думал, честное слово. А вот, понимаете-ли, махровые большевики, вчерашние комиссары, нахально себе по городу Александровску шляются. Не верите? По именам назову. Только красные звезды поснимали. Матрос Голопятов, первый чрезвычайкинский истязатель, не верите? Еще назову!

Но Переяславцев в именах не нуждался, он и так верил. Верил после своей беседы с поручиком Макаровым, верил после того, как сдав десятки миллионов советской казны, посажен был под замок в общество кишмя-кишевших клопов.

В тяжелые, горькие минуты вспомнил Буммеля. «А ведь, пожалуй, этот кавалер прав, и я, действительно, дурак. Мог улететь куда-нибудь, жить в свое удовольствие индийским набобом, а вместо всей этой благодати – попал в белую чрезвычайку Макаровых и Май-Маевских»…

Три дня сидел Переяславцев. На четвертый солдатский караул сменился ингушами в рыжих папахах. Какой-то смутной надеждой окрылил его вид этих смуглых и темноглазых туземцев с их непонятной речью. Чем-то близким, родным повеяло.

После обеда — кусок хлеба и жестяной котелок вонючей бурды, Переяславцев увидел в глазок чью-то руку, увидел мелькнувший рукав черкески, и в камеру упала вчетверо сложенная бумажка.

«Я знаю все. Не унывайте, дорогой! Надейтесь. Будет сделано возможное и невозможное. Записку уничтожьте. Б.М.»

Перечитав несколько раз эти ободряющие строки, Переяславцев сжег их на спичке.

Через час, когда арестованные выпущены были на прогулку, во двор явился князь Маршания проверять туземный караул. Маленький, седобородый, сухощавый, с четырьмя Георгиями, выбрав момент, он очутился рядом с Переяславцевым. Глядя на него молодыми, полными огня глазами, шестидесятилетний корнет заговорил шепотом:

— Не подавайте мне руки, мы не знакомы. Слушайте! Князь Бей-Мурат с полусотней остался на позиции, а я с другой полусотней вызван сюда охранять штаб. Генерал боится прорыва конницы неприятеля- слух прошел!

Не падайте духом; что-б не случилось, вот вам моя клятва на Коране, вас не выдадим!… Так желает его сиятельство, так желаю я, князь Маршания, так желают наши туземцы, потому что за всех нас желает Великий Аллах. Волос не упадет с головы человека без его святой воли!- И князь Маршания удалился особенной походкой прирожденного конника, чувствующего себя лучше на лошади, чем на земле.

Новый луч надежды, но вместе с этой надеждой — какая-то холодная жуть…Ни Бей-Мурат, ни старый князь чего-то не договаривали, а несомненно они оба знают то, чего не знает он, Переяславцев.

Будь, что будет! Теперь уже не так зловеще и страшно, когда у него есть друзья… И какие друзья! Он вспомнил Бей-Мурата с трагической черной повязкой и в черной траурной, даже для горца изысканной, черкеске. А князь Маршания? Неужели это он сейчас подходил к нему, неужели? Странно! И не верится даже! Не верится, а, между тем, он еще слышит короткие, торопливые фразы знаменитого наездника, видит его молодые, ласковые, темные глаза, видит четыре солдатских креста на его груди, и весь он такой цепкий, сухой в своей рыжей ингушской папахе. И этот маленький старичек на всем скаку, нагнувшись с седла, вырывает из земли закопанного барана. Переяславцев сам начал службу в кавалерии, много видел джигитовок и казачьих и горских, но баран- это уже нечто фантастическое. Хоть бы одним глазом посмотреть как-нибудь…

К вечеру, когда тихие сумерки медленно и задумчиво, гася золотисто-красное сияние солнца, вливались в одиночную камеру и, мало помалу, вся она утонула в шевелящихся, прозрачных потемках, опять в квадратном отверстии мелькнула чья-то рука, и на пол мягко шлепнулся пакет в газетной бумаге, перевязанный бечевкой.

Успевший отощать на арестантском довольствии Переяславцев нежданно, негаданно получил великолепный ужин. Громадный кусок жирной, еще теплой, нашпигованной чесноком баранины, исполинский кусок белого хлеба и… чего же больше? Разве это не блаженство?

Сидя в этих четырех стенах, он, гордый и крепкий волей, не заплакал ни разу, ни от горя, ни от злобы, а сейчас не мог удержаться от слез, растроганный вниманием тех, кто с такой нежностью думает о нем и заботится. И как больно, что эти “те,” не свои православные русские, а горцы-мусульмане… Впрочем, это-же теперь в наши подлые, безумные дни в порядке вещей…

Кто спас Корнилова в Быхове и отстоял, когда армейская чернь хотела растерзать его?- Мусульмане-Текинцы, до конца беспредельно преданные генералу с монгольским лицом и глазами китайского божка…

А почему? – Потому что каждый простой всадник верен священным “адатам”, как верны были его отцы и прадеды. Потому что каждый всадник, один более ярко, другой менее, носитель рыцарских идеалов, потому что каждый глубоко в душе носит своего Бога и за оскорбление мусульманской святыни готов на месте убить дерзновенного святотатца.

Вспомнился секретный приказ советских военных властей не оскорблять религиозного чувства горцев северного Кавказа. Вышел этот приказ после того, как в одном чеченском ауле красноармейцы повесили на мечети поросенка. Старики, во главе с муллой, объявив миниатюрный “хазават,”вырезали кинжалами весь полк.

— Да, нам есть чем гордиться!- оживляясь молвил Бей-Мурат. — Вы, конечно, знакомы в общих чертах с историей завоевания Кавказа? У русского офицерства не было ненависти к нам. Вспомните! Клянусь Богом, они восхищались горцами. Приезжали воевать петербургские гвардейцы и что-же?- первым делом брали нас за образец, так сказать, за воинский идеал. Брили головы, подражали в манерах, в походке, старались носить по горски и оружие, и папаху, и черкеску. Пушкин, Лермонтов, Марлинский воспевали горцев… Доходило, клянусь Богом, до курьеза. У нечистоплотных горцев заводились на голове парши, так вот Витгенштейн и Воронцов искусственно привили себе парши. Вернулись в Петербург. У Воронцова парши не привились, и он от всей души завидовал более счастливому Витгенштейну…

— Похоже на анекдот, — улыбнулся Переяславцев.

— А между тем исторический факт, — спросите у Воронцова, который командовал у нас кабардинским полком в Дикой дивизии. Это было с его дедом. Восемьдесят лет назад было. А теперь, дорогой мой, разве не то же самое? Как-нибудь расскажу вам про Дикую дивизию. А сейчас, здесь, в добровольческой армии? Все выдающиеся генералы не Кавказцы и не казаки, до чего они любят одеваться по горски. Врангель, Покровский, Слащев. Да и самого Деникина можно часто увидеть в черкеске. Значит есть что-то обаятельное…

— Есть! — с убеждением согласился Переяславцев…

[…] Туземный караул сменился солдатским. В своих чувяках без каблуков горцы скользили неслышно, как тени. Солдаты немилосердно стучат сапожищами. Горцы молчали, изредка перекидываясь коротким гортанным словом. Теперь галдеж, крик и, ни к селу ни к городу, сочная матерная брань.

У Переяславцева сжалось сердце. Со всадниками князя Маршания что-то дружеское, свое родное ушло. Теперь он острее почувствовал свое одиночество…

[…] Солдаты сбились у двери, постукивая прикладами винтовок и тяжелыми подошвами новеньких шнурованных сапог.

Переяславцев чувствовал, что готовится какая-то гнусная комедия, с уже предрешенным концом. Но не было страха, была вера в Бей-Мурата, в князя Маршания, в свой porte- bonheur плюшевую обезьянку и было бесконечное, холодное презрение к сидевшему за столом почтенному трио. И больше всего презирал он Буммеля. Эти двое — темная шваль, неизвестно из какой подворотни, но Буммель-то, Буммель! Кадровый офицер-кавалерист, дворянин, кичащийся своим наследственным мальтийским орденом…

— Ротмистр Переяславцев, — начал Макаров, — вы находитесь перед следственной комиссией, которая должна выяснить степень вашей виновности и, сообразно обстоятельствам и вашим показаниям, поступить по закону. Вы подозреваетесь, как лазутчик, проникший от красного командования на территорию Вооруженных Сил юга России в целях разведки. От ваших ответов будет зависеть…

— Вам я ничего не буду отвечать, — перебил летчик. — Вашей доморощенной следственной комиссии я не признаю, ибо считаю ее самозванной…

(Продолжение следует)