Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

В исследовании «К вопросу о феодальных отношени­ях в истории ингушского народа» проф. Б. В. Скитский, отметив в общих фразах наличие в ингушских обществах рабов, пленников, имевшиеся отдельные случаи продажи членов семьи для ее спасения от голодной смерти и при­ведя цитату из труда Ф. Энгельса о грабительских набе­гах в эпоху военной демократии, сделал вывод:

«Так и в ингушской общественности (? — Ш.Д.) очень рано, путем грабительских войн, усилилась власть ра­бовладельцев» (1).

Таким тезисом автор, по существу, дает понять, что Ингушетия в прошлом прошла и рабовладельческий строй, с чем, конечно, нельзя согласиться.

В недавно опубликованной статье «Рабство и рабовладе­ние в Чечено-Ингушетии. (XV — первая половина XIX века.» Н. П. Гриценко преувеличивает значение рабства в че­ченских и ингушских обществах. Больше того, считает, что, несомненно, рабство «в какой-то мере способствова­ло вызреванию и становлению феодальных отношений в Чечено-Ингушском обществе» (2).

И далее Н. П. Гриценко пишет: «В первой половине XIX века во время Кавказской войны (читай: антиколо­ниальной борьбы горского крестьянства. — Ш. Д.) рабо­торговля не сокращается, а в отдельные периоды даже возрастает. Рабами торговали буквально все — от мелкого работорговца до наибов Шамиля и их родственников» (3).

Оставим явную натяжку и гигантоманию на совести автора, позже к некоторым аспектам этого вопроса мы вернемся.

Обстоятельно описывая отдельные случаи пленения и продажи горцами жителей казачьих станиц или сол­дат и офицеров царской армии, Н. П. Гриценко почему-то совершенно умалчивает о другом явлении.

Хорошо известно, что на протяжении всей Кавказ­ской войны офицеры и генералы царской армии тоже занимались работорговлей, служившей одним из важных источников их дохода, о чем, конечно, в «трудах» цар­ских генералов не упоминалось. Так, например, в 1823 г. части ген. Вельяминова, одного из «гуманных» и ближай­ших помощников Ермолова, учинив жестокий погром, про­дали караногайцам 2000 горцев, захваченных в плен.

А сколько было подобных случаев, когда горцев про­давали оптом и в розницу, — история молчит. Думается, что в первой половине XIX века по всей Чечено-Ингу­шетии не было продано или куплено столько рабов, сколько при поощрении ген. Вельяминова, было прода­но только после одной упомянутой экспедиции (5).

В подтверждение своих мыслей о становлении раб­ства на определенной ступени развития Н. Гриценко единственный раз в статье обращается к трудам осново­положников марксизма-ленинизма, и в частности, к Ф. Энгельсу.

Но делает это весьма оригинально, вырвав из контек­ста и неточно цитируя Ф. Энгельса, а главную заключи­тельную часть его высказываний просто опускает.

Воспроизведем то, что Н. Гриценко намеренно или по каким-то другим причинам опустил. Указав, что «не всякий раб приносит пользу», — Ф. Энгельс заключал: «а для того чтобы рабский труд стал господствующим способом производства целого общества, требуется еще гораздо более значительное повышение уровня произ­водства, торговли, накопления богатств» (6). Н. Гриценко так и не дает ответа на эти основопола­гающие вопросы в рассматриваемую эпоху в условиях Чечено-Ингушетии.

Если автор, в указанной статье не нашел нужным опираться на основоположников марксизма-ленинизма, то для Н. Гриценко вполне приемлемы такие авторите­ты, как великодержавный шовинист, трубадур монар­хизма и идеолог казачьих верхов Г. Ткачев и заурядный офицер А. Зиссерман. Что и говорить, дуэт не из луч­ших. Г. Ткачев олицетворял пресловутый союз казачьей нагайки и царского орла. Это тот самый Георгий Ткачев, который в устных и печатных выступлениях беззас­тенчиво и упорно твердил: «Как известно, Кавказ явля­ется классической страной грабежей и разбоев» (7),  всемер­но разжигал национальную рознь и распри среди наро­дов Терской области.

Разоблачая преступную роль ткачевых, С. М. Киров гневно клеймил тех, кто писал о Кавказе, как о «стране абреков и воров» (8). А. Зиссерман — типичный представи­тель дворянско-крепостнического строя, 25 лет сражав­шийся против свободолюбивых горцев, ценивший людей по числу орденов и крепостных рабов, а в свободное вре­мя в собственной вотчине менявший отцов семейства и их дочерей на породистых щенков, продававший людей как скот, выступал в роли «освободителя» рабов на Кав­казе. Г. Ткачев и А. Зиссерман вполне могли судить о социально-экономических процессах, происходивших в среде горского крестьянства.

Кстати, это тот самый Зиссерман, писавший на уров­не лубочных чтив вроде «Битвы русских с кабардинца­ми», позже наводнивший российскую печать «ужасами, творимыми хищниками-разбойниками», т. е. горцами, на Кавказе. Ему же было доверено писать статьи для евро­пейских газет с целью «снести их (горцев. — Ш. Д.) с пьедестала борцов за свободу». Вот выдержка из одной странички его воспоминаний, посвященных великому Кобзарю Тарасу Шевченко: «На ту же тему о гибнувших рыцарях, отстаивающих свою свободу, случалось мне чи­тать ходившие по рукам малороссийские стихи Шевченки. Конечно, мечтателям-поэтам, да еще в условиях, в каких находился Шевченко, простительно увлекаться вообще, а «свободой» в особенности; но все-таки странно звучали эти малороссийские скорби о горькой доле чер­кесов» (9).  Высокое начальство не ошиблось; оно знало, кому доверять и оружие, и перо; Зиссерман «отлично выпол­нил» задание сановников империи Романовых, заработав высокую награду на этом поприще. Крепостнику-рабо­владельцу Зиссерману трудно было понять поэта-борца, выкупленного из крепостной неволи у тех же зиссерманов. Разве мог он понять Т. Шевченко, автора проникну­тых революционным духом поэм, в их числе и поэмы «Кавказ», обличавшего самодержавие, ярого противника крепостного строя?

Отдельные исследователи истории горцев нередко об­ращаются к источникам, авторами которых были офице­ры и генералы царской армии, служившие на Кавказе.

Верой и правдой служа своему классу, большинство их видело в горцах только своих противников — «разбой­ников», а рабское бесправие, именуемое крепостным пра­вом, считали нормальным явлением.

Лощенные вояки, не нюхавшие ни порохового дыма, ни запаха пролитой крови, живописали в возвышенных монологах, призанятых из ходячих батальных повестей.

НП — наблюдательный пункт этих офицеров и гене­ралов, организовывавших и следивших за разгромом без­защитных аулов, был для них лучшим местом для объек­тивного изучения жизни и быта горцев. Представители военной касты, видевшие жизнь местных народов сквозь пороховой дым, уже по одному этому писали односто­ронне, имели только случайные, поверхностные наблю­дения и описания, и их описания не представляют цен­ности, как документы, лишенные объективности.

Между тем ура-патриотические «труды» некоторых царских генералов и офицеров и отдельных историков стали справочниками — настольными книгами.

Ведь убежденные монархисты: генералы Дубровин, Фадеев, Потто, офицер Зиссерман и им подобные, выпол­няли официальный заказ своего класса, отдела истории военного министерства, их цель: прославлять и утверж­дать незыблемость пресловутой триединой формулы: «са­модержавие, православие и народность», — причем, как указывал В. И. Ленин, «под последней имеется в виду только великорусская» (10).

Прогрессивные деятели России еще в прошлом веке, в трудный, подцензурный период, подвергали их осно­вательной критике.

Так, «Северный вестник», в 1886 г., критикуя об­ширный «труд» В. Потто и вопрошая, что полезного в его книгах, писала; что «точнее было бы назвать их па­норамой кавказских генералов… кому и для какой цели может понадобиться подобная панорама — остается совершенно непонятным…» (11).

Лев Николаевич Толстой возмущался беззастенчи­вым искажением истории в книгах казенных истори­ков. «…Я бы сжег и казнил авторов», — с гневом гово­рил он о подобных писаках (12).

В той же статье Н. Гриценко резко критикует X. Оптаева и Дз. Гатуева за их высказывания по вопросу о феода­лизме, и феодалах в Чечне, в частности X. Ошаева за его мнение о том, что «первые представители чеченской феодальной знати по происхождению не чеченцы… феодалов у чеченцев вообще не было». Н. Гриценко причисляет Дз. Гатуева и X. Ошаева к тем, кто «косвенно или прямо помогал классовому врагу» (13).

Однако Н. Гриценко не обратил внимания на выска­зывание такого исследователя, как А. Генко. Без тени сомнения, в те же годы, А. Генко писал: «Ингуши, по­добно большинству чеченцев, почти не знали фиксиро­ванных подразделений (в своей среде) на привелигированных и бесправных» (14).

Во-первых, советские историки давно установили, что народы Северного Кавказа и в середине XIX века нахо­дились на различных ступенях социально-экономиче­ского развития (¹⁵),  причем эти различия сохранялись у отдельных народов еще долгое время.

Во-вторых, высказывания Дз. Гатуева и X. Ошаева не противоречили мнению крупнейших деятелей КПСС, учеников и соратников В. И. Ленина. Отмечая неодинаковый уровень социально-экономического развития гор­цев, Г. К. Орджоникидзе указывал, что кабардинцы «…единственный из народов Терской области, если не считать осетин, который имеет крупных помещиков, дворян и князей…» (¹⁶).

Вряд ли проф. Гриценко будет спорить с тем, что С. М. Киров хорошо знал историю и социально-экономи­ческие отношения среди народов Терека.

В период разгара острых классовых битв, в грозовом 1918 г., «Правда» опубликовала статью: «На берегах Те­река (к событиям на Кавказе)», ее автором был Сергей Миронович Киров. «Необходимо отметить, что лозунги социализма встречают у некоторых горских племен весьма благоприятную почву. Дело в том,- писал Киров,- что, например, чеченцы и ингуши во всей своей истории не знали, что такое сословие, и только в самые последние десятилетия они познакомились со своей буржуазией. Поэтому идея равенства среди них прививается очень лег­ко» (¹⁷).

Первый марксист Чечни Асланбек Шерипов со страст­ной убежденностью утверждал: «У нас есть враги наро­да, но у нас никогда не было беков и князей, мы не дели­лись на сословия, у нас никогда не было крепостного права». Подобные утверждения А. Шерипов высказывал не единожды (¹⁸).

X съезд РКП(б), проходивший при участии и под руководством В. И. Ленина, отметил многоукладность и констатировал, что к моменту Октябрьской революции народы России, в том числе и горцы Северного Кавказа, находились на различных уровнях социально-экономи­ческого развития (¹⁹).

Недавно Ф. В. Тотоев писал, как еще в самом начале XIX века царизм осуществлял свои политические цели в Чечне, используя иноплеменных феодалов — «владель­цев»²⁰.

Несколько  слов о попавших в опалу у Н. Гриценко.

X. Д. Ошаев — член КПСС с 1927 г., старейший писатель Чечено-Ингушетии, много сил и энергии вло­живший в дело развития родной письменности и лите­ратуры, активный участник советского строительства в Чечне.

Дзахо (Константин) Гатуев (1892-1938) — участник Московского вооруженного восстания 1917 г. и установ­ления Советской власти на Тереке, ученик и соратник С. М. Кирова, дружба с которым оказала большое влия­ние на его рост как публициста. Осетин по национально­сти, Дзахо Гатуев писал на русском языке и не расставал­ся до конца жизни с тематикой и образами из жизни чеченцев и ингушей. Последнее обстоятельство удивляло и радовало Максима Горького. Жизнь Дз.К. Гатуева не­обоснованно оклеветанного, трагически оборвалась в рас­цвете сил.

И вот в наши дни Н. Гриценко зачислил Дзахо Гату­ева и Халида Ошаева в ряды тех, кто «косвенно или пря­мо помогал классовому врагу» (²¹).

Подобные критические приемы вряд ли можно отне­сти к таким, которые способствуют достижению истины как главной цели всякой дискуссии, научного спора, не говоря уже о том, что выдвинутые автором аргументы при ближайшем рассмотрении оказываются несостоя­тельными.

Из сказанного напрашивается вывод, что Н. П. Гри­ценко, говоря его же словами, вольно или невольно, за­малчивая уровень развития производительных сил чече­но-ингушских обществ в рассматриваемую эпоху, стал на путь ревизии решений X съезда партии, высказыва­ний С. М. Кирова, Г. К. Орджоникидзе.

Еще свежи в памяти народа времена приклеивания незаслуженных ярлыков, наподобие «враг народа» и т. п. и, вольно или невольно, Н. П. Гриценко тяготеет к пери­оду, когда «в исторической науке сложилось такое положение, когда целые периоды истории партии и страны, всеобщей истории не получили плодотворной научной раз­работки (²²).

Статья Н. П. Гриценко носит какой-то своеобразный полемический характер, подменяющий научные выводы необоснованными доводами; ставить же Дз. Гатуева и X. Ошаева в один ряд с дворянско-монархическими и бур­жуазными историками, с классовыми врагами, по мень­шей мере, несерьезно. В критике, построенной на субъек­тивном толковании, вообще нет смысла для научного исследования.

Но, вот что удивительно, Н. П. Гриценко в той же статье сам пишет, что к владетельным и аристократи­ческим фамилиям в Чечне относились: «…пришлые ра­бовладельцы и феодалы — Бековичи-Черкасские из Кабарды, Турловы — из Кавказской Аварии (а есть еще и другая Авария? — Ш. Д.), Айдамировы и другие — из ку­мыкской земли» (²³).

Автор сам, в наше время, спустя полстолетия, повто­ряет здесь, не больше и не меньше, чем то, что писал X. Ошаев в 20-х гг. и за что подвергся резкой критике со стороны Н. Гриценко. Вызывает недоумение и дру­гое: кто и как рецензирует научные труды Н. Гриценко, кто их редактирует?

Но вернемся к вопросу о рабстве. Как и у других горцев, рабство имело место в Чечне и Ингушетии. Н. Гриценко, как и Б. Скитский, приведя частные случаи купли, продажи, дарения и вообще рабовладения в Чече­но-Ингушских обществах, уходит от рассмотрения глав­ного вопроса о значении рабского труда в социально-эко­номических отношениях в исследуемый период.

Никто не отрицал и не отрицает существования до­машнего, патриархального рабства в прошлой истории Чечни и Ингушетии, бытовавшего здесь как уклад, не принявшего значительных размеров. Об этом писали и буржуазные историки. К слову сказать, не зиссерманы, фрейтаги, кармалины, ткачевы — офицеры и генералы царской армии, проводники колониальной политики, пред­ставляли русскую отечественную науку.

«Русские исследователи горских народов Кавказа со­вершенно себе не представляли, — подчеркивал совет­ский историк, этнограф М. О. Косвен, — что эти народы не стоят на одинаковом уровне развития, а находятся на различных его ступенях» (²⁴).

Вопрос о рабстве в чеченских и ингушских обществах достаточно глубоко освещен в трудах советских истори­ков Б. Далгата (²⁵), А. Генко (²⁶),  Е. И. Кругшова (²⁷) и др. Обстоятельно исследовал эту тему еще до Н. П. Гриценко Ф. В. Тотоев (²⁸).

Н. Гриценко так и не отвечает, как уже указыва­лось, на главный вопрос — какую роль в социально-эко­номической жизни играли рабы в рассматриваемое вре­мя в чечено-ингушских обществах?

Известно, что К. Маркс выделил из всех обществен­ных отношений производственные отношения, как ос­новные и первоначальные, определяющие все остальные отношения. Смена общественных формаций осуществ­ляется в результате действия объективного экономиче­ского закона обязательного соответствия производствен­ных отношений характеру производительных сил.

Какую роль играл рабский труд в производственных отношениях, в социально-экономической жизни Чечни и Ингушетии в XVIII — первой половине XIX века? Вот главный, на наш взгляд, вопрос, требующий ответа.

Патриархальный характер рабства в чечено-ингуш­ских обществах у советских историков не вызывает со­мнения; оно не достигло здесь такого развития, чтобы стать основой производства.

«Рабство в ингушском обществе не имело большого социально-экономического значения. Рабы здесь не яв­лялись основной рабочей силой,- пишет Крупнов, — да и применялась она ограниченно. На рабов смотрели, как на младших членов семьи. Это было подлинное патриар­хальное рабство» (²⁹).

По исследованию Е. И. Крупнова, ингушские мате­риалы свидетельствуют о том, что иногда такие домаш­ние рабы (лай), если они не выкупались, постепенно становились членами владеющей ими родовой организа­ции, хотя и с ограниченными правами, «уже самим сво­им существованием, — отмечает он, — они увеличивали численность рода» (³⁰).

Накануне крестьянской реформы основными владете­лями «холопов» (по официальной терминологии) в ингуш­ских обществах были офицеры царской армии и старши­ны. Так, подполковник Гайрбек Мальсагов имел 4 холо­пов, майор Хунк Мальсагов — 2, корнет Хоутиев — 2, старшина Эльберд Мальсагов — 3, Гани Алиев — 2 и т. д. Причем большинство холопов женского пола; у того же Г. Мальсагова из 4 холопов трое были женщины; розысками похи­щенной холопки Хадым, принадлежавшей Хунку Мальсагову, занимались чиновники Владикавказского военного округа. (³¹).

Несомненно, женщины-холопки, главным образом выполняли функции домашней прислуги, а мужчины -дворовых слуг или ремесленников.

Е. Крупнов отмечает и ограниченные размеры рабо­торговли, указывая, что «никаких серьезных данных о работорговле у ингушей… не имеем», и больше того, по его же исследованию «у ингушей раб нередко прини­мался в члены семьи» (³²).

Вспомним, что писал Ф. Энгельс о рабстве на Востоке. «Иное дело рабство — как, например, на Востоке, — пи­сал Ф. Энгельс, — здесь оно образует основу производ­ства не прямо, а косвенно в качестве составной части семьи, переходя в нее незаметным образом…» (³³).

В вопросах рабовладения в ингушской среде мысли Н. Гриценко вполне созвучны с приведенным выше вы­сказыванием Б. Скитского. Не расходятся они и в вопро­сах «грабительских войн» и усиления за счет грабежей власти рабовладельцев.

Но и Скитский, и Гриценко, на наш взгляд, со своей интерпретацией расходятся с положениями и выводами Ф. Энгельса, который указывал, что «вообще возникнове­ние частной собственности в истории не является резуль­татом грабежа и насилия». И далее: «Насильственная соб­ственность» оказывается и в этом случае просто громкой фразой, — отмечает Энгельс, — которая должна прикрыть непонимание действительного хода вещей… У Маркса процесс объяснен чисто экономическими причинами… при чем ни разу не было необходимости к ссылке на гра­беж, насилие, государство или какое-либо политическое вмешательство.

Исследователь истории Ингушетии А. Генко считал, что «рабство, имевшее здесь весьма ограниченное рас­пространение, возникло по праву войны» (³⁴).

Б. Далгат, один из скрупулезных исследователей сво­его времени и знаток быта, обычного права и истории чеченцев и ингушей, не раз сам посещавший многие уголки Ингушетии, вполне обоснованно писал: «Из сре­ды самих ингушей вовсе не было рабов. Родственники жестоко мстили за продажу в рабство их детей» (³⁵). Отме­тим, что в соседней Осетии, занимаясь пленнопродавством, как отмечал Вахушти Багратиони, тоже не продавали своих соплеменников (³⁶).

Отношение к рабству и свободе трудовых масс Ингу­шетии характеризовал в популярной форме и проф. Н. Ф. Яковлев, не раз совершавший научные экспеди­ции в разные районы горного края.

«В ингушах глубоко укоренился взгляд,- отмечал Яковлев,- что другой, такой же, как и он, ингуш не может насильственно навязать ему ничего, что стеснило бы его свободу, тем более, причинило ему ущерб» (37). Б. Далгат прямо указал, что в среде самих ингушей вов­се не было рабов (³⁸).

Глубокое аргументированное исследование Е. И. Крупнова по вопросу рабовладения в Ингушетии дополнил в своем исследовании кандидат исторических наук Ф. В. То­тоев, осветив тему рабства в Чечне.

«Рабство в Чечне было рассчитано на удовлетворение потребностей индивидуальной семьи господина. Эксплу­атация рабского труда происходила в Чечне при господ­стве натурального хозяйства — пишет Ф. Тотоев. — Раб­ство носило патриархальный характер, но не идилличе­ский» (³⁹ )

Ф. Тотоев, на наш взгляд, вполне обоснованно делает вывод о том, что «использование рабского труда в сель­ском хозяйстве Чечни носило ограниченный характер. Раб никогда не играл в Чечне роль основной рабочей силы. Для XVIII — первой половины XIX века рабство -показатель отсталости общественного развития Чечни» ( ⁴⁰).

Н. Гриценко, конечно, знаком с трудами Е. Крупнова и Ф. Тотоева, но, делая противоположные выводы, не опровергает их доводы и заключения.

Кстати, Н. Гриценко нашел у последнего и неточно­сти. В период крестьянской реформы на Северном Кавка­зе, по данным Н. Гриценко, в Чечено-Ингушетии осво­бождено от рабства 334 чел., в т. ч. 60 детей (⁴¹).

Здесь необходимо внести некоторые уточнения. Дети освобождались без выкупных платежей и поэтому не включались в статистику освобожденных; таким обра­зом, по данным Гриценко, освобождено 274 раба.

Ф. Тотоев приводит две цифры — 277 и 294, хотя не­большое расхождение и не имеет принципиального зна­чения; для объективности внесения точности отметим, что вторая цифра, приведенная Ф. Тотоевым, соответ­ствует официальным данным, а именно: всего в Чечено-Ингушетии было освобождено 294 раба, в т. ч. по Ин­гушетии — 35 рабов (⁴²).

Главное не в разночтении цифр, а в другом — в выво­де Ф. Тотоева, в корне расходящемся с мнением Н. Гри­ценко.

Приведем небольшую таблицу, дающую более нагляд­ную картину.

	Численность населения	Всего освобож­дено рабов	в %  к численно­сти населения
В Чечне	131 443	259	0,19
В Ингушетии	29 914	35	0,12
Всего:	161 357	294

Из таблицы видно, что число освобожденных рабов составляло менее 0,2 % населения Чечено-Ингушетии. Ясно, что такое ничтожное количество рабов не могло, по существу, оказать никакого заметного влияния ни на экономику, ни на социально-экономические отношения в чечено-ингушских обществах.

У нас нет оснований думать, что эти цифры при­уменьшены. Освобождение крепостных и рабов прово­дилось с соблюдением прав владельческого класса, и за каждого освобожденного раба или зависимого крестья­нина его владелец получал немалую мзду.

Таким образом, на наш взгляд, вывод Н. Гриценко, что рабство в какой-то мере способствовало вызреванию и становлению феодальных отношений в чечено-ингуш­ском обществе, построенное на зыбком фундаменте, не выдерживает никакой критики.

Е. И. Крупнов был, несомненно, прав, когда утверж­дал, что «степень развития ингушского хозяйства и об­щественных отношений не стимулировала рабства и зна­чительного применения рабского труда в хозяйстве» (⁴³).

Основным источником рабства были плен или по­купка пленных; владелец мог их дарить и продавать; их мог иметь всякий.

Проф. Леонтович прямо указывал: «Немногочислен­ный класс личных рабов — в Чечне — происходит от во­еннопленных » (⁴⁴).

Следует отметить, что Н. П. Гриценко упускает из виду еще одно важное положение: пленник — не раб, он мог получить свободу путем выкупа родственниками, что чаще и случалось.

В источниках нет четкого, ясного определения тер­мина «раб». Существование специального термина для обозначения пленника уже само по себе говорит о том, что пленник не раб; этот термин нередко употребляется и в отношении зависимого крестьянина.

Бесправное, приниженное общественное положение рабов отражено в адатно-правовых нормах горцев.

Пленников-рабов захватывали главным образом, что­бы получить выкуп от их родственников, и это служило обогащению владельца, рабство было одним из источни­ков, способствовавших имущественному неравенству.

Грабеж, как и походы в соседние районы, связанные с перерождением общинного строя, захват пленников, были одними из источников дохода и накопления бо­гатств в руках отдельных лиц и способствовали их выде­лению из общей массы крестьянства.

«Грабеж стал целью. Если предводителю дружины нечего было делать поблизости,- указывал Ф. Энгельс,-он направлялся со своими людьми к другим народам, у которых происходила война, и можно было рассчиты­вать на добычу…» (⁴⁵).

Подобное явление имело место и в чечено-ингуш­ских обществах.

Стремление социальной верхушки обеспечить возмож­ность эксплуатации в форме дани, собираемой в повто­ряющихся набегах, известны уже по «полюдью» Киев­ского княжества эпохи Олега и Игоря.

Сбор дани был одной из архаических форм эксплуа­тации, которая существовала в истории у всех племен с развитым военно-демократическим устройством.

Превращение дани в феодальную ренту влекло за собой превращение свободного общинника в феодально-зависимого крестьянина.

Дружины чеченцев и ингушей во главе с бяччи не раз участвовали в походах на стороне грузинских феода­лов, совершали набеги за Терек на владения кабардин­ских князей, ногайских султанов, угоняя табуны коней и скот. У вайнахов до недавнего времени бытовали пес­ни, воспевавшие набеги на тарковских шамхалов и ка­бардинских князей(⁴⁶).Отряды ингушских дружин не раз участвовали в междоусобной борьбе феодалов Грузии. Историк XVIII в. Вахушти Багратиони, неоднократно упоминая о бедстви­ях, которые переносили Кахети и Картли от набегов и грабежей аварских и лезгинских феодалов, реже — овсов, почти ничего не пишет о набегах кистов, дзурдзуков и глигвов на Грузию (Кисты, дзурдзуки, глигвы — грузинские наименова­ния чечено-ингушских племен).

Одновременно В. Багратиони приводит примеры яв­ления обратного порядка. Так, по его свидетельству, царь Свидомон «скупал овсов, черкезов и отсылал их шаху персидскому » (⁴⁷)

Дружины ингушей и осетин, проживавших на бере­гах верхнего течения Терека, по Дарьяльскому ущелью, превратили в промысел грабеж на Военно-Грузинской дороге. «Тагаурцы с джейраховцами (осетины и ингуши. —III. Д.) делили деньги и другие достояния, отнимаемые у купцов на Военно-Грузинской дороге»(⁴⁸).

Исследователи отмечали и способ дележа награблен­ного. Так, добыча на той же Военно-Грузинской дороге среди участников набега ингушской дружины делилась поровну, тогда как в осетинских ее львиная доля доста­валась тагаурским алдарам (⁴⁹)

.«Если за пленника удавалось взять выкуп — «йоал» -он делился поровну между участниками набега», — отме­чают Р. Л. Харадзе и А. И. Робакидзе, имея в виду ин­гушские дружины(⁵⁰).

Безусловно, захват пленных, их продажа или полу­чаемый за них выкуп, угон скота, дележ награбленного вели к имущественному неравенству, сосредоточению богатства в руках отдельных лиц, главным образом, ру­ководителей дружин — бяччи и старшин.

И все же взимание дани в чечено-ингушских обще­ствах не было регулярным явлением, дань ведь была ре­зультатом соотношения сил: из силы рождалось «право» на дань, на власть над «подданными».

В XVIII-XIX века прибегать к грабежам горцев вы­нуждало, прежде всего, отсутствие средств к существо­ванию, и не от хорошей жизни иные из них вынуждены были продавать детей или других членов семьи для их спасения от неминуемой голодной смерти.

Даже «проконсул Кавказа», ген. А. П. Ермолов, в одной из своих верноподданнических записок импера­тору Александру I в первой четверти XIX века сообщал, что доведенные до крайней нищеты и голода местные крестьяне вынуждены продавать своих детей(⁵¹).

«Серьезный труд по хозяйству был почти невозмо­жен для горца и, потому,- писал П. Гаврилов,- горцы вынуждены были отыскивать средства к жизни в воен­ной добыче» (⁵²).

Буржуазный историк А. П. Берже вынужден был признать, что «карабулаки так стеснены казачьими ста­ницами, что единственным средством их существования остается лишь разбой»(⁵³).

Выделению эксплуататорской верхушки, сосредото­чению богатства в руках отдельных лиц способствовала дань. Л. И. Лавров одним из первых среди советских кавказоведов, указал, что там где частная собственность на землю не успела сложиться, «присвоение прибавоч­ного продукта облекалось в форму дани» (54).

Имело место взимание дани в ингушских обществах. Так, таргимхоевцы за проход или проезд по дороге, про­легавшей в верховьях Ассы, взимали у путника дань порохом на один заряд, или пулей, однако, такое явле­ние здесь не достигло широкого распространения и, ско­рее носило символический характер (55). К тому же, пере­вальная дорога по верховьям Ассы была труднопроходи­мой и ею пользовались в редких случаях.

В Кистинии (Мецхальское общество) Котиевы реши­ли установить дань за проход и проезд в лес, чему реши­тельно воспрепятствовали их соседи Цицкиевы. Спор: платить или не платить такую дань — закончился крова­вой драмой, в которой почти полностью была истреблена взрослая мужская часть обеих фамилий (56).

Противодействие свободных общинников попыткам установить дань не имело успеха и в других ингушских обществах. Не случайно поэтому дань, в отличие от дру­гих народов Северного Кавказа, не нашла отражения в обычном праве ингушей и чеченцев.

Адаты, бытовавшие у народов Дагестана, Кабарды, Осетии прямо зафиксировали дань и зависимость под­властных, а также другие привилегии феодалов. В тру­дах X. М. Хашаева, Р. Магомедова и Г. Д. Даниялова убедительно показана роль дани в социально-экономических отношениях Дагестана (57).

Часть ингушских обществ, главным образом, высе­лившиеся на плоскостные земли, периодически выпла­чивала дань кабардинским феодалам.

В источниках упоминается, что каждый двор здесь должен был платить «кусок железа на косу или одну  овцу» (⁵⁸). Подобные факты имели место и у их западных соседей.

Проф. Кокиев отмечал, что кабардинские князья «взимали у осетин дань за пропуск на равнину… неред­ко не довольствуясь, так сказать, установленным тамо­женным сбором, и нападали на аулы..(59)»

Выселившиеся на плоскость, в пограничные районы Казбека, ингуши считали поборы кабардинских феода­лов платой за использование ими земель, на которые распространялась власть кабардинских князей. Несмот­ря на то, что Ингушетия еще в 1770 г. добровольно при­няла подданство России, от дани кабардинским феода­лам ингушские общества, после многолетней и упорной борьбы, освободились только в 1791 г. (факт, повторно закрепленный актом 1810 г. при помощи русских влас­тей) (⁶⁰).

Эпизодические набеги на соседей, плата за службу у феодалов Грузии и грабежи, способствовавшие выделе­нию имущей верхушки в ингушских обществах, не при­вели к становлению новой, феодальной формации.

Уместно вспомнить здесь важный вывод Ф. Энгельса: «Вообще возникновение частной собственности в исто­рии отнюдь не является результатом грабежа и наси­лия» (61). Таким образом, вывод Б. В, Скитского о феодальном строе в ингушских обществах, возникшего путем грабе­жей, на наш взгляд, не состоятелен.

В исследовании «К вопросу о феодальных отношениях в истории ингушского народа» Б. Скитский причисляет должность, звание «старшины» к «высшему дворянскому сословию чеченцев» (⁶²). Очевидно, стремясь подчеркнуть важность подобного своего открытия в кавказоведческой науке, в тексте автор такой вывод выделил крупным, жир­ным шрифтом. Позже тот же тезис подхватил и по своему развил С. Ц. Умаров (⁶³).

Возвести старшин: родовых, тейповых, старейшин общинных или сельских — в дворянское сословие или в феодалы решился только Б. Скитский, и спорить с такой несуразностью, по меньшей мере, несерьезно. В данном случае Б. Скитский и следующий за ним С. Умаров руко­водствуются в этом вопросе понятиями царских воена­чальников и администраторов, впервые попавших на Се­верный Кавказ.

Очутившись в малознакомом им крае, они и представить себе не могли, чтобы во главе села («кабак») не стояло привилегированное лицо.

Им, представителям дворянства, выросшим в крепо­стническом государстве, виделись в лице старейшин и старшин владельцы аула, деревни, хутора, а значит, и собственники земли; им было в диковинку представить населенный пункт без владельца с подвластными крепост­ными крестьянами.

Подобные факты из горской жизни никак не укла­дывались в понятия первых царских администраторов на Северном Кавказе,

По мнению высшего царского общества того време­ни, существовали только две ступени — господа и рабы, а отсюда — народ и земля для господ. Вот почему вместе с реальными владельцами, местными феодалами на Кав­казе, в их разряд попадали, в глазах пришельцев, стар­шины и старейшины аулов, поселков, фамильные и даже кубовые; ими ставился знак равенства между реальны­ми и мнимыми владельцами «землиц», «кабаков», упо­минаемых в русских источниках — статейных списках царских послов (64).

Подобное случалось. Так, «английские юристы в Ин­дии,- как отмечал Энгельс,- тщетно бились над вопро­сом: «Кто здесь земельный собственник?» (⁶⁵).

Представители царской власти на Северном Кавка­зе, в XVIII — начале XIX века имели дело в Чечне, Ин­гушетии, Осетии со старшинской верхушкой. Власти ре­зонно учитывали их влияние на местное население и ориентировались на эту «знать».

Комендант Кизлярской крепости в донесении 1732 г. писал, что в каждой горской деревне по несколько стар­шин, и тут же внес их в «реестр горским владельцам» (⁶⁶)

Спустя более тридцати лет другой кизлярский ко­мендант (1766) тоже пишет о «старшинах» и «вла­дельцах».

Когда правительственные агенты на Кавказе изъяс­нялись перед высшей властью, они социальное положе­ние старшин приравнивали к дворянам (⁶⁷).

Вот почему русская военная администрация на Кав­казе, которой постоянно приходилось иметь с ними дело, добавляла к термину «старейшина», «старшина» — «вла­делец», иначе говоря, старшин выдавали за тех, кем они фактически не были.

Следует заметить, что местные власти на Северном Кавказе при сношениях с населением находились бук­вально во власти переводчиков; при этом нередко один из переводчиков переводил с русского на «татарский» (кумыкский), а другой — уже с кумыкского на чеченский, ингушский, осетинский и т. д., так что путаницы хватало.

В далеком прошлом, по свидетельству А. Тутаева, «общество Галг1айче выбирало из своей среды старей­шин, отличавшихся по уму и рассудительности» (68).

М. М. Ковалевский одним из первых дал довольно вер­ное определение институту сельских, аульных старшин.

Те из старшин, «население которых состоит из род­ственников,- писал Ковалевский, — имеют своим стар­шиною не выборное лицо, а старейшего но летам. В аулах же, заселенных несколькими фамилиями, обычно встре­чалось столько старшин, сколько было самих фамилий»(⁶⁹).

В XIX веке социальная категория старшин формиро­валась из сельской верхушки. С. Броневский (в начале XIX века) отмечает, что в ингушских обществах стар­шин выбирали из богатых родов; они же чаще исправля­ют жреческие обязанности (⁷⁰).

К старейшинам ингушской общины вполне относит­ся то, что говорит М. Ковалевский о роли старейшин у кавказских горцев.

«Нельзя связывать с понятием родовых старшин пред­ставления ни об избирательной, ни о наследственной должностях», — писал Ковалевский (71).

По словам М. Ковалевского, «старейшинами в роде считались те, кто своим возрастом, своею доблестью и смелыми набегами, своей мудростью и справедливостью снискал себе доверие родственников. Их первенствую­щее значение выступало особенно наглядно на тех родо­вых сходах, на которых разбирались случаи столкнове­ния между отдельными родами» (⁷²).

Старшины особыми привилегиями не пользовались, перед обычным правом чеченцев и ингушей они были равны с общинниками. Обычное право в одинаковой сте­пени защищало и рядового общинника, и представителя сельской верхушки.

Старшинская верхушка, на наш взгляд, была не про­дуктом разложения феодального строя, а скорее, про­дуктом разложения дофеодальной формации.

Что это так, подтверждает ингушский адат, зафикси­рованный в XIX веке, который знает только две социальные категории — свободный общинник и раб. Право­вое равенство основной массы ее членов было одной из характерных черт социального строя ингушских общин в рассматриваемую эпоху.

Однако это вовсе не означает, что в ингушских обще­ствах царил социальный мир и идеальное народоправство. Конечно, нет. Рост имущественной дифференциации, возвышение одних фамилий над другими, ряд других фак­торов способствовали скоплению богатств в отдельных ру­ках, и прежде всего, несомненно, в руках старшинской верхушки, и, как следствие, вели к обострению борьбы между богатыми и бедными, между верхушкой и рядовы­ми общинниками. К этой теме мы еще вернемся.

Но, несомненно и другое — сельские старшины, ста­рейшины вяров (патронимии), фамилий не являлись фе­одалами, как это тщились доказать Б. Скитский, а за ним и С. Умаров.

Как уже упоминалось, проф. Б. Скитский возвел в феодалы не только офицера Мамилова, уроженца Кистинии, но и целое общество в горной Ингушетии -Г1алг1айче (ГIалгIайче — галгаевцы, общество в верховьях Ассы, гIалгIай — самоназвание ингушей), определив последнее как «феодальное гнез­до» галгаев (⁷³),  т. е. не больше и не меньше целое племя стало феодальным.

Установив наличие типичного феодала в Кистинии, определив одно из центральных обществ горной Ингу­шетии как феодальное, Б. Скитский, по принятой им логике, пришел к выводу, что «все горские народы, в том числе ингушский, проходили стадию феодализма, в равной мере его развития соответственно различию их исторических судеб» (⁷⁴).

Н. П. Гриценко уже в одной из первых монографий согласен с выводом Скитского и пишет: «Мы вполне со­лидаризуемся и попытаемся подтвердить это новыми фактами» (75).

В другом месте Н. Гриценко отмечает, что «социаль­но-экономическое развитие Чечено-Ингушетии ничем не отличалось от тех, которые существовали у соседних народов Дагестана, Осетии и Кабарды» (⁷⁶).

Выступая на научно-теоретической конференции, посвященной обсуждению «Очерков истории Чечено-Ин­гушской АССР», Н. П. Гриценко, являющийся одним из авторов ряда разделов этих очерков, утверждал, что в Чечено-Ингушетии «зарождались и укреплялись феодаль­ные отношения. Здесь были феодалы и феодально-зави­симые люди…» «.

О том, что у Н. Гриценко нет никакого сомнения в существовании феодальной формации у чеченцев и ин­гушей говорит одна из его последних работ. Рассматри­вая проблему социально-экономических отношений у че­ченцев и ингушей и считая несомненным существова­ние у последних феодального уклада, автор подчеркивает, что «сейчас уже не ставится вопрос о существовании в далеком прошлом феодальных отношений в Чечено-Ин­гушетии, а рассматривается более сложная проблема -когда начали зарождаться эти отношения…» и считает необходимым в поисках ответа на такой вопрос обра­титься к эпохе, предшествовавшей татаро-монгольскому нашествию на Кавказ» (⁷⁸).

Кандидат исторических наук С. Ц. Умаров полагает, что «вайнахи, как и все другие народы Северного Кавка­за, прошли стадию феодализма, хотя несколько в своеоб­разной форме» (⁷⁹).

Как и Б. В. Скитский, Н. П. Гриценко и С. Ц. Ума­ров свои выводы о существовании феодальной форма­ции в истории ингушей и чеченцев, в основном, строят на бытовании патриархального рабства, наличии «фео­далов» типа уже упоминавшегося Мамилова, наделении в пореформенный период землей части служилого офи­церства царскими властями, наличии в горной Чечено-Ингушетии башен — «феодальных» замков, а также фак­тах и примерах, не относящихся к исследуемому региону и бесконечных употреблениях терминов: «феодализирующаяся верхушка», «феодализирующаяся знать», «феодализирующееся общество», заменяющие обоснованные аргументы.

Характерно, что Б. В. Скитский, а за ним Н. П. Гри­ценко и С. Ц. Умаров, подвергая критике высказывания царских офицеров, генералов и чиновников, представи­телей официальной дворянско-монархической историо­графии, однако, забывают, как указывалось, что не они и им подобные авторы «поп-истории», по образному определению Олжаса Сулейменова (⁸⁰),  представляли рус­скую, отечественную науку. В противовес укажем хотя бы таких исследователей рассматриваемой эпохи, как академик И. А. Гюльденштедт, С. М. Броневский, М. М. Ковалевский; труды последнего высоко ценил Ф. Энгельс. Больше того, Н. Гриценко и С. Умаров за­малчивают и игнорируют труды целого ряда известных советских историков, не опровергают их противоположные суждения и обоснованные выводы по исследуемой теме.

По выводам Б. В. Скитского, Н. П. Гриценко и С. Ц. Умарова, на наш взгляд, следует, прежде всего, еще раз под­черкнуть, что народы Северного Кавказа XVIII — первой половины XIX века находились на разных уровнях соци­ально-экономического развития, и следовательно, утвер­ждение — «как и все народы» неправомерно, ошибочно. О том, что горцы находились на разных ступенях обще­ственного развития, было известно историкам буржуаз­ной эпохи. «…Процесс феодализации у разных народно­стей Кавказа достиг разных ступеней развития, — писал М. Ковалевский. — Всего слабее развиты отдельные элементы феодального строя у осетин и чеченцев…» (⁸¹).  Среди ряда выводов, сделанных советскими историками по за­тронутому вопросу, достаточно обратиться к исследовани­ям А. Фадеева и А. И. Робакидзе. А.Фадеев убедительно доказал, что «для Кавказа всегда была характерна край­няя неравномерность социально-экономического раз­вития» (⁸²).

«Народы Кавказа ко времени их присоединения к России,- пишет А. И. Робакидзе,- находились на раз­личных ступенях общественно-экономического и поли­тического развития» (⁸³).

Больше того, академик Е. М. Жуков в своем выступ­лении на научной сессии по вопросу «Итоги и задачи изучения генезиса феодализма у народов СССР» указы­вал, что одним из самых важных вопросов, который дол­жен привлечь внимание историков, «является проблема неравномерности социально-экономического развития на всех этапах всемирно-исторического процесса» (⁸⁴).

В своих выводах А. Фадеев, А. Робакидзе и Е. Жу­ков руководствуются трудами основоположников марк­сизма-ленинизма.

К. Маркс писал, что кто пожелал бы подвести под одни и те же законы развитие обществ разных стран и поколений — «…тот, очевидно, не дал бы ничего, кроме самых банальных общих мест» (⁸⁵).

Крайнюю неравномерность социально-экономического развития народов России, как указывалось еще в 1921 г., констатировал съезд РКП(б).

После победы Октябрьской революции, в силу не равномерности социально-экономического развития ряда народов, на местах в политической области были допущены управления, как промежуточные звенья, кре­стьянские советы, родоплеменные и даже родовые со­веты (^8б).

Разрешено было так же функционирование шариат­ских судов, которые просуществовали до середины два­дцатых годов.

Сказанное убедительно характеризует учет Совет­ским государством своеобразия местных, конкретных условий в начальный период строительства новых орга­нов управления в ряде районов страны.

Б. В. Скитский, Н. П. Гриценко и С. Ц. Умаров, многократно употребляя в различных формах термин «феодализирующаяся», на наш взгляд, не правы в стрем­лении доказать таким путем наличие феодальных отно­шений в чечено-ингушских обществах. Как известно, началом феодальных отношений считается период, ког­да основной закон феодализма подчиняет себе основную массу населения, а не отдельные частные случаи; о фео­дализме можно говорить только тогда, когда оформились основные институты, характерные для этой формации.

Авторы не исследуют социально-экономические от­ношения, не показали и не доказали наличие монополь­ной собственности господствующего класса на средства производства, не учитывают, что смена общественных формаций происходит в результате действия объектив­ного экономического закона обязательного соответствия производственных отношений характеру производитель­ных сил.

«…Не бывает никакого производства без производ­ственных отношений». Наоборот, в общественном про­изводстве,— как указывал Маркс,— «люди вступают в оп­ределенные, необходимые, от их воли не зависящие от­ношения — производственные отношения, которые соответствуют определенной ступени развития их мате­риальных производительных сил» (⁸⁷).

Вместо изучения и показа реальных социально-эко­номических отношений в чечено-ингушских обществах, выявления тенденций их развития во всем многообра­зии, памятуя, что любая формация представляет собой социальное целое, единство базиса и надстройки, Б. Скит­ский, Н. Гриценко и С. Умаров оперируют расплывча­тыми формулировками: «феодализирующаяся верхушка», «феодализирующаяся знать», «феодализирующееся общество», за которыми кроются нечеткие, больше того, неопределенные формулировки.

Каково социальное содержание таких критериев? Что характерно для общественной формации, к которой ав­торы применяют подобные термины? На такой вопрос ответа мы не находим.

К слову сказать, один из исследователей, как-то ре­зонно заметил, что «не было кулакизирующегося кула­ка!» (⁸⁸).

Марксизм-ленинизм учит, что «ни одна обществен­ная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточ­но простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия их существования в недрах само­го старого общества» (⁸⁹).

Но вернемся к «феодальному гнезду Галгайче». Б. В. Скитский не случайно избрал объектом исследова­ния именно это общество, очевидно, для того, чтобы иметь возможность характеризовать и все ингушские общества.

Известно, что ГIалгIайче — общепризнанная колы­бель ингушской культуры и одно из древнейших мест обитания ингушей в верховьях ущелья Ассы (⁹⁰).

Социально-экономический уклад Галгайче ничем существенным не отличался от других горных обществ: «джейраховцев, цоринцев, галашевцев, кистинцев (фяппи), назрановцев», как в документах именовали жите­лей плоскостной Ингушетии в конце XVIII — первой половине XIX века.

Б. Скитский учитывал, что выходцы из Галгайче являются первыми выселенцами в район Назрани и что «население Назрановского общества …ранее прочих при­несших покорность русскому правительству и издавна водворившихся в занятой ныне назрановцами местности …все члены этого общества считаются равноправными» (⁹¹).

В XIX веке, в зависимости от местонахождения приставства, указанные выше общества именовались различ­но. Так, Кистинское общество позже стало Мецхальским, а Галгайче — Хамхинским и т. д., по названию аула, где размещался центр администрации общества.

Теоретические выводы и исторические построения Б. Скитского, основанные, главным образом, на преда­ниях и выводах, без учета социально-экономического развития общества, страдают серьезными ошибками.

Упомянутый труд Б. Скитского все еще используют­ся в ряде работ отдельных историков, находящихся под гипнозом его вывода, а над ним давно назрела необходи­мость поставить точку.

Е. И. Крупнов еще в 1928 г., в студенческие годы начав изучать Ингушетию, немало сделал для раскры­тия и освещения страниц ее истории. В монографии, итоге многолетних трудов, изданной уже после его смер­ти, справедливо указано, что Б. В. Скитский «сильно преувеличил степень общественного развития ингушей» и, что одно из ведущих ингушских племен из ущелья Галгайче «он назвал феодальным, даже сам этноним на­зван феодальным, что, конечно, очень далеко от истины» (92).

До Б. Скитского впервые, еще в тридцатых годах, подобную же мысль о социальной структуре Галгайче высказал Г. К. Мартиросиан, хотя тут же отмечал, что вопрос требует большой подготовительной работы по сбо­ру материалов и только после всестороннего их анализа возможны окончательные выводы. Однако такая оговор­ка не помешала все же Г. Мартиросиану отметить, что «Ингушия прошла и через феодальные отношения, при­чем продолжали еще сохраняться родовые отношения в виде пережитков» (⁹³).

После выхода в свет труда Г. Мартиросиана Е. И. Крупнов писал: «Совсем недавно стали появляться бездоказа­тельные утверждения о том, что Ингушия прошла и че­рез феодальные отношения» (⁹⁴).

Указал Мартиросиан и на то, что Кхе-Кхалинцы (Кхаь-кхаьле), т. е. гIалгIаевцы, владели 12 000 десяти­нами земли (95).

Г. Мартиросиан ошибался, указывая на отсутствие материалов и источников для исследования и обобща­ющих выводов по рассмотренной им теме.

Напомним, что к моменту выхода его работы, в 20-30-х гг., были опубликованы труды его коллег и ряда других авторов: Н. Ф. Яковлева(⁹⁶), М. Л. Тусикова(⁹⁷), И. Бороздина (98), Д. М. Смычникова(99), А. К. Вилья­ма (¹⁰⁰), В. П. Христиановича (¹⁰¹), А. Генко (¹⁰²), Башира Далгата (¹⁰³), С. Вартапетова (¹⁰⁴), Е. Шиллинга(¹⁰⁵),  освещавшие многие стороны истории Ингушетии, в том числе и обще­ственный, социально-экономический строй, вопросы землепользования и др.

В распоряжении исследователя был богатейший фактический материал, собранный в 1906-1907 гг. Абрамовской земельной комиссией (106),  как и критический труд А. Г. Датиева (¹⁰⁷),  посвященный деятельности этой комиссии. Еще раньше было опубликовано ценное ис­следование Г. Цаголова «Край беспросветной нужды» (¹⁰⁸).

Г. Мартиросиан не мог не знать о значительном фак­тическом материале и из более ранних публикаций А. Гассиева (¹⁰⁹),  Ах. Цаликова (110 ), А. Скачковат (111), Г. Вертепова (112), Н. Грабовского (113),  П. И. Головинского (¹¹⁴), Г. Н. Казбека (115), и Н. С. Иваненко (116), не говоря уже об имевшихся под рукой богатых архивных материалах в гор. Орджоникидзе (Владикавказе) и в фондах НИИ крае­ведения Ингушской автономной области, с которым он сотрудничал.

Как видно, Мартиросиан располагал значительными источниками, изданными как до 1917 г., так и в после­октябрьский период советскими научными работни­ками.

Указание Г. Мартиросиана о 12 тысячах десятин зем­ли, принадлежавших кхекалинцам (ГIалгIайче), в ос­новном и послужило Б. Скитскому для вывода о «фео­дальном гнезде Галгайче».

Что же представляли из себя Кхаъ-кхаьле -ГIалгIайче в отношении землевладения и землепользования?

Ни Г. К. Мартиросиан, ни Б. В. Скитский этот во­прос не раскрыли, оперируя одной только голой цифрой -«12 тысяч десятин земли». Цифра солидная, тем более, для небольшого горного района.

Попробуем заглянуть в «святцы».

По данным исследователей, которые согласуются с материалами Абрамовской комиссии, у кхаъ-кхалинцев, то есть у тех же жителей Галгайче, действительно нахо­дились в общинном пользовании земельные угодья об­щим размером 12 226 десятин.

И в этом Г. Мартиросиан прав, но сказав «аз», надо сказать и «буки». Из чего слагались эти земельные уго­дья, кому они принадлежали?

Ведь владение земельной собственностью и закрепо­щение свободного общинника — одна из главных основ феодальной формации. Именно эти вопросы Г. Мартиро­сиан и Б. Скитский обошли молчанием.

При обстоятельном ознакомлении с сущностью дела оказывается, что земельные угодья для хозяйственной деятельности жителей общества весьма ограничены и эти 12 226 десятин слагались из:

а)  пахотной земли — 615 десятин,

б)  сенокосы — 1270 десятин,

в)  пастбища — 2417 десятин,

г)  бесплодные скалы, частично заросшие лесом -7924 десятин.

Но даже такое мизерное количество пахотной земли, общей площадью — 615 десятин — состояло не из масси­вов, а отдельных, небольших участков, размером от 0,4 до 2-7 десятин и находилось в общинном пользовании.

Типичные пахотные участки именовались «кха» и служили мерой пашни. В ауле Эгикал, например, кха не превышал 0,4 десятины (¹¹⁷).

Величина кха-загона определялась равной полудню работы пахаря с погонщиками и пары быков, тянувших примитивную горскую соху с плоским железным леме­хом. Лемех нередко бывал и деревянный.

Как правило, горец величину своей пашни измерял не ее размерами, а днями пахоты.

Земли, отвоеванные у суровой природы упорным тру­дом членов семьи нескольких поколений, производив­шей ее очистку от камней, ограждавшиеся от оползней, тщательно обрабатывавшиеся и удобрявшиеся, станови­лись неприкосновенной собственностью тех, кто букваль­но делал «из камня землю».

Такие земельные участки в горных ингушских об­ществах, как и другими горцами, создавались, говоря словами М. 3. Кипиани, «с помощью кирки и лопаты что разрывали пласты, выбирали из недр земли камни, чтобы образовать почву, годную для хлебопашества… кам­ни эти выбраны и сложены здесь же, как будто для того, чтобы показать потомству, каких трудов стоило из скал сделать почву» (¹¹⁸).

В горах посягательство на пашню считалось равным посягательству на личную свободу (¹¹⁹). Первейшей забо­той горца была строгая охрана с таким трудом достав­шейся ему земли, отмеченной «ардыж» — каменными указателями границы. Ардыж считались священными и неприкосновенными. Под особым надзором находились пахотные земли и горные пастбища.

«Вся семья горца знает, — отмечал Г. Цаголов, — где лежит каждый камешек на своей земле. Границы этих участков отчетливо знают не только взрослые мужчины и женщины, но и дети» (120).  Представляет особую ценность в этом вопросе выска­зывание осетинского поэта, революционного демократа Коста Хетагурова, знатока обычного права, быта и жизни горцев.

«Даже в горах, где ценность земли превышает вся­кую вероятность, — писал К. Хетагуров, имея в виду возделанные трудом горцев пашни,- пахотные участки земли составляли неприкосновенную собственность от­дельных семейств, леса же, луга и пастбища принадле­жали целым обществам или фамилиям. А на плоскости, в равнинах земли были в полном смысле слова общин­ными» (121).

Единицей измерения величины покосов служил «цон» или «цанаш» — сенокосный участок (пай), равный одно­му дню работы одного косаря. В разных ингушских об­ществах его величина была неодинаковой.

Так, в Эгикхале величина сенокосного участка опре­делялась числом накошенных копен. На содержание од­ной лошади или осла в течение зимних месяцев требова­лось 14 условных копен сена, не считая соломы и друго­го фуража. Сенокосные участки нередко находились на таких крутизнах и склонах, что косари привязывали себя к кустарнику или к вбитому клину, одевали специаль­ную обувь-чувяки с особыми подковками или же косили босиком.

Леса, луга и пастбища, как и пашни общего пользо­вания, находились на правах общинного пользования, их дробление ни обществом, ни обычным правом не допускалось.

Где здесь, в обществе кхаь-кхаьлинцев, Б. Скитский нашел крупных землевладельцев-феодалов (122), остается тайной за семью печатями.

Против Скитского говорит и весьма примечатель­ный документ, поступивший в 1906 г. в Абрамовскую комиссию.

В этом документе — прошении всех жителей Кха-кхале (Галгайче) и выходцев из ее девяти аулов, от име­ни 1750 «дымов» (семей. — Ш.Д.) выборные обращаются в комиссию с настоятельной просьбой закрепить за ними, на существующих общинных началах, земельные уго­дья в Галгайче, которыми они пользовались на протяже­нии 800 лет.

В комиссию одновременно была представлена схема земельных угодий и аргументы, подтверждающие их права на земельные угодья (123).

Как видно из официальной переписки, в комиссию не поступил материал от отдельных лиц или семей, пре­тендующих на какую-либо часть земель Галгайче или заявляющих об исключительном праве владения тем или иным участком, тогда как по отдельным другим обществам такие претензии имели место (124).

Приведенные фактические, документальные матери­алы свидетельствуют о том, что в Галгайче в рассматри­ваемую эпоху не было налицо основного признака фео­дализма — феодальной собственности на землю; здесь отсутствовала экономическая основа для закрепощения свободных общинников.

Основные пахотные участки земли, сенокосы, пастби­ща, водные источники, леса и недра земли принадлежали сельским обществам на правах общинного пользования. Земельные участки, возделанные трудом поколений, на­ходились в частном личном пользовании отдельных се­мей или группы семей-ваьров (патронимии) (¹²⁵).

Под расплывчатым понятием «Кхаь-Кхалинцы», по терминологии Б. Скитского, выступает не феодальное гнездо, а неоднородная в социальном отношении масса, в которой соседствуют различные социальные категории дофеодального общества, выделивших уже прослойку сильных и слабых; первых олицетворяет разбогатевшая верхушка, а вторых — основная, свободная масса общин­ников, упорно отстаивающая неприкосновенность своей собственности и личную свободу.

Изложенное убеждает нас в том, что феодального зем­левладения, как и феодально-зависимых крестьян, в Гал­гайче не было.

Шукри Дахкильгов

Литература и источники

1. Скитский Б. В. К вопросу о феодальных отношени­ях в истории ингушского народа // Изв. ЧИНИИИЯЛ. Грозный, 1959. Т. 1. Вып.1. С. 165, 195.

2.  Гриценко Н. П. Рабство и работорговля в Чечено-Ингушетии (XV — первая половина XIX в.) // Вопросы истории ЧИ; Изв. ЧИНИИИЯЛ. Грозный. 1976. Т. 10. С. 298.

3.  Там же. С. 286

4.  О движении горцев под руководством Шамиля. Материалы сессии Дагестанского филиала АНСССР, 4-7 окт. 1956. Махачкала, 1957. С. 197.

5.  Там же. С. 295

6.  Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 164.

7.  Ткачев Г. Ингуши и чеченцы в семье народно­стей Терской области. Владикавказ, 1911. С. 66.

8.  Газ. «Терек». 1915. 18 ноября.

9.  Русский архив. М., 1885. С. 603.

10.  Ленин В. И. ПСС. Т. 25. С. 279.

11.  Северный вестник. № 1. СПб., 1886. С. 240-243.

12. Лому нов К. Лев Толстой в современном мире. М., 1975. С. 188.

13.  Гриценко Н. П. Указ. соч. С. 278, 279.

14.  Генко А. Из культурного прошлого ингушей // 8KB при азиатском музее востоковедов при АН СССР. Л., 1930. Т. 4. С. 721.

15.  Фадеев А. В. Вопрос о социальном строе кавказ­ских горцев XVIII-XIX вв. в новых работах советских историков // Вопросы истории. № 5. 1958. С. 133;   Ла­дыженский И. М. Адаты Кавказских горцев // Вестник Московского университета. М., 1947. С. 180.

16.  Орджоникидзе Г. К. Статьи и речи. М., 1956. Т. 1. С. 90.

17.  Цолунц. Г. К. Киров на Северном Кавказе. М., 1973. С. 186, 187.

18. Шерипов Асланбек. Статьи и речи. Грозный, 1972.

С. 43, 73, 127.

19.  КПСС в резолюциях и решениях съездов, конфе­ренций и пленумов ЦК. М., 1954. Ч. 1. С. 558-561.

20.  Тотоев Ф. В. Состояние торговли и обмена в Чечне (вторая половина XVIII-40-e годы XIX вв.) // Изв. СО НИИ. Орджоникидзе, 1966.   Т. 25. С. 160.

21.  Гриценко Н. П. Указ. соч. Там же.

22.  Суслов М. А. XXII съезд КПСС и задачи кафедр общественных наук // Коммунист. М 3.  1962. С.  20; Пономарев Б. Н. Задачи исторической науки и подго­товка научно-педагогических кадров в области истории. Вопросы истории. № 1. 1963. С. 11.

23.  Гриценко Н. П. Указ. соч. С. 295.

24.  Косвен М. О. Материалы по истории этнографи­ческого исследования Кавказа в русской науке // КЭС. Новая серия. Т. 24. М.: Изд. АНСССР, 1955. С. 343, 349.

25.  Цалгат Б. Родовой быт чеченцев и ингушей в прошлом. Орджоникидзе-Грозный. 1935; Его же. Мате­риалы по обычному праву ингушей. Владикавказ, 1929.

26.  Генко А. Указ. соч.

27. Крупное Е. И. Средневековая Ингушетия. М., 1971.

28.  Тотоев Ф. В. Развитие рабства и рабовладения в Чечне (вторая половина XVIII-40-e годы XIX в.) // Изв. ЧИНИИИЯЛ. Грозный, 1969.   Т. 8. Вып. 1.

29.  Крупное Е. И. Указ. соч. С. 174, 175.

30. Крупное Е. И. Древняя история Северного Кавка­за. М., 1960. С. 336.

31. ЦГА СОАССР, ф. 262, оп. 1, д. 77, л. 53, 62 и др.; ф. 12, оп. 6, д. 102, л. 17.

32.  Крупное Е. И. К истории Ингушии // Вестник древней истории. М., 1939. С. 89.

33.  Энгельс Ф. Анти-Дюринг //  Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 165-167, 643.

34.  Генко А. Указ. соч. С. 721

35.  Цалгат Б. Родовой быт чеченцев… С. 28,29.

36. Багратиони Вахушти. География Грузии // ЗКО РТО. Тифлис, 1904.  Т. 24. Вып. 5. С. 140.

37.  Яковлев Н. Ингуши. М„, 1925. С. 102, 103.

38.  Цалгат Б. Родовой быт чеченцев и ингушей в прошлом. Орджоникидзе — Грозный, 1935. С. 31.

39.  Тотоев Ф. В. Указ. соч. 188, 189.

40.  Там же. С. 195.

41.  Гриценко Н. П. Указ. соч. С. 296.

42. ССКГ.  Тифлис, 1868. Вып. 1. Отд. С. 40, 54; Гарданов В. К. Социально-экономические преобразования. Культура и быт народов Северного Кавказа. М.: Наука, 1968. С. 9.

43. Крупное Е. И. Средневековая Ингушетия…С. 89.

44.  Леонтович Ф. И. Указ. соч. Ч. 2. С. 80, 81.

45.  Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной соб­ственности и государства. М., 1973. С. 161.

46.  Жантиева Д. Г. Мотивы исторического эпоса се­веро-кавказских горцев // Изв. Сев.-Кав. Горского НИИ. Ростов н/Д., 1929, Т. 2. С. 195.

47. Баграпгиони Вахушти. История царства Грузин­ского. Тбилиси, 1976. С. 48.

48.  КС. Тифлис, 1889. Т. 13. С. 80; «Библиотека для чтения», — 86, СПБ, 1898. С. 13.

49.  Чудинов В. Окончательное покорение осетин // КС. Тифлис, 1889. Т. 13. С. 79-81.

50.  Харадзе Р. Л., Робакидзе А. И. Характер сослов­ных отношений в Горной Ингушетии // КЭС. Тбилиси, 1968.   Т. 2. С. 139.

51. АКАК. Тифлис, 1874. Т. 6. Ч. 1. С. 274.

52. Гаврилов П. А. Устройство поземельного быта гор­ских племен Северного Кавказа // ССКГ. Тифлис, 1869. Вып. 2. Отд. 7. С. 4.

53.  «Русская старина». № 10. СПб., 1882. С. 16.

54. Лавров Л. И. Назревшие вопросы социальных от­ношений на докапиталистическом Кавказе // Тезисы докладов сессионных заседаний института истории и этнографии Грузин. АН СССР. Тбилиси, 1971. С. 60, 61.

55.  Семенов Л. П. Археологические и этнографиче­ские разыскания в Ингушетии в 1925-1932 гг., Гроз­ный, 1963. С. 95.

56. Далгат Б. Материалы по обычному праву ингу­шей // Изв. Ингушского НИИ Краеведения, Владикав­каз, 1929. С. 48; Материалы к вопросу о родоплеменном составе ингушей в XVIII-XIX вв., собранные автором;   в дальнейшем «Архив автора».

57.  Хашаев X. М. Памятники обычного права Даге­стана в XVII-XIX вв. М., 1965; Магомедов Р. История Дагестана. Махачкала, 1968; Даниялов Г. Д. Классовая борьба в Дагестане во второй половине XIX — начале XX вв. Махачкала, 1970.

58.  Броневский С. Новейшие географические и исто­рические известия о Кавказе. М., 1823, Ч. 2. С. 165.

59.  Кокиев Г. Боевые башни и заградительные стены горной Осетии. // Изв. ЮО НИИ Краеведения. Сталинир. 1935.   Вып. 2. С. 225.

60. Бутков П. Г. Материалы для новой истории Кав­каза с 1722 по 1803 гг. СПБ. 1869. Ч. 1. С. 302.

61.  Энгельс Ф. Анти-Дюринг // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 165-167.

62.  Скитский Б. В. Указ. соч. С. 180, 182.

63.  Умаров С. Ц. О позиции старшин в антиколони­альной борьбе Чечни в первой трети XIX в. // Вопросы истории ЧИ. Известия ЧИНИИИЯЛ. Грозный. Т.  10. С. 299.

64.  Даниялов Г. Д. Классовая борьба в Дагестане во второй половине XIX — начале XX вв. Махачкала, 1970. С. 191; Отечественные записки. 1884. С. 164, 165.

65. Энгельс Ф. Анти-Дюринг //Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С,181.

66. Еропкин Д. Ф. Реестр горским владельцам 1732 г. История, география и этнография Дагестана XVIII-XIX вв. М., 1958. С. 123.

67.   Материалы по истории осетинского народа (XVIII в.), Т. 1. // Изв. СО НИИ. Орджоникидзе. 1934. Т. 6. Док. № 15.

68.   Тутаев А. Откуда происходят галгай. Архив ЧИРКМ. Оп. 3. папка 4. С.164; Шиллинг Е. Ингуши и чеченцы // Религиозные верования народов СССР. М., 1931.  Т. 2. С. 27.

69.  Ковалевский М. Первобытное право. М., 1886. Вып. 1. С. 10.

70.  Броневский С. Указ. соч. Ч. 2. С. 164.

71.  Ковалевский М. Закон и обычай на Кавказе. М., 1890. Т. I. С. 67.

72.  Ковалевский М. Родовой быт в настоящем, в не­давнем и отдаленном прошлом. М., 1905, Т. 2. С. 171.

73.  Скитский Б. В. Указ. соч. С. 174.

74.  Там же. С. 187.

75.  Гриценко Н. П. Социально-экономическое разви­тие Притеречных районов в XVII —    первой половине XIX в. // Труды ЧИНИИИНЛ. Грозный, 1961. Т. 4. С. 91-112.

76.  Его же. К вопросу о социально-экономических отношениях в Чечено-Ингушетии в пореформенный пе­риод // Изв.   ЧИНИИЯЛ. Грозный,   1964.   Т. 5.   С. 17.

77.  Газ. «Грозненский рабочий». 1973. № 181, 4 ав­густа.

78. Гриценко Н. П. К вопросу о феодальных отношени­ях в Чечено-Ингушетии (историографический очерк). // Изв. Северо-Кавказского научного центра высшей школы. Ростов-на-Дону. 1976. Вып. IV. С. 18, 19.

79.  Умаров С. Ц. О поселениях и некоторых особен­ностях социально-экономического развития Горной Че­чено-Ингушетии, (эпоха позднего средневековья). // АЭС. Грозный, 1969. Т. 3. С. 163.

80. Сулейменов Олжас. Азия. Алма-Ата, 1975. С. 173.

81. Ковалевский М. М. Поземельные и сословные от­ношения у горцев Северного Кавказа. // Русская мысль, М., 1883. Кн. 12. С. 138

82.  Фадеев А. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. Изд. АН СССР. М, 1960. С. 76.

83.  Робакидзе А. И. Кавказоведческие проблемы гру­зинской этнографии.  // КЭС. Тбилиси, 1972.  Т. 4. С. 7.

84.  Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., Наука. 1969. С. 11.

85.  Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 20. С. 151, 152.

86. Глезерман Г. Е. Классы и нации. Политиздат. М., 1974. С. 44, 45.

87.  Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., Т. 13. С. 6.

88.  Даниялов Г. Д. Указ. соч. С. 65.

89.  Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 7.

90.  Крупное Е. И. К истории Ингушии… С. 89, 90.

91.  Гаврилов П. А. Указ. соч. С. 50.

92.  Крупное Е. И. Средневековая Ингушетия… С. 138.

93.  Мартиросиан Г. К. История Ингушии. Орджо­никидзе, 1933. С.28.

94.  Крупное Е. И. К истории Ингушии… С. 88.

95.  Мартиросиан Г. К. Там же.

96.  Яковлев Н. Ф. Указ. соч.

97. Тусиков М. Л. Ингушетия. Экономический очерк. Владикавказ, 1926.

98.  Бороздин И. В Горной Ингушетии // Новый Вос­ток. № 20, 21. М., 1928.

99.  Смычников Д. М. Основные вопросы землеполь­зования автономной области Ингушетии. Владикавказ, 1928.

100.  Вильяме А. К. Географический очерк Ингуше­тии. Владикавказ, 1928.

101.  Христианович В. П. Горная Ингушетия. Ростов н/Д., 1928.

102.  Генко А. Указ. соч.

103. Далгат Б. Материалы по обычному праву ингу­шей. Владикавказ, 1929.

104.  Вартапетов С. Проблемы родового строя ингу­шей и чеченцев. СЭ. 1932. № 4. С. 63-89.

105.  Шиллинг Е. Указ. соч.

106.  Труды по исследованию современного положе­ния землепользования и землевладения в Нагорной по­лосе Терской области. Владикавказ, 1908; ЦГА СО АССР, ф. 270. Оп. 1. лл. 27-44.

107.  Датиев   А.-Г. Замечания на труды комиссий (Абрамова). Минск, 1909.

108.  Цаголов Г. Край беспросветной нужды. Замет­ки о Нагорной полосе Терской области. Владикавказ, 1912.

109.  Гассиев А. Земельно-экономическое положение туземцев и казаков на Северном Кавказе. Владикавказ. 1909.

110. Цаликов Ах. Кавказ и Поволжье. Очерк инород­ческой политики и культурно-хозяйственного быта. Во­ронеж, 1913.

111.  Скачков. Опыт статистического исследования горного уголка. Владикавказ, 1904.

112.  Вертепов Г. Ингуши. Историко-статистический очерк. Владикавказ, 1892.

113.  Грабовский Н. Ф. Экономический и домашний быт жителей Горского участка Ингушского округа // ССКГ. Тифлис, 1870. Вып. 3. Он же. Ингуши (их жизнь и обычаи). // ССКГ. Тифлис, 1876. Вып. 9.

114. Головинский П. И. Заметки о Чечне и чеченцах. ССТО. Владикавказ, 1878. Вып. 1.

115.  Казбек Н. Г. Военно-статистическое описание Терской области. Тифлис, 1888. Ч. 1.

116.  Иваненко Н. С. Культурно-экономическое ис­следование Нагорной полосы Терской области // ТС Вла­дикавказ, 1910. Вып. 7.

117.  Христианович В. П. Указ. соч. С. 30-37.

118.  Кипиани М. 3.  От Казбека до Эльбруса. Влади­кавказ. 1889. С. 27.

119.  Мартиросиан Г. К. Нагорная Ингушия… С. 65; Цаголов Г. Указ. соч. С. 149.

120.  Цаголов Г. Указ. соч. С. 151.

121.  Хетагуров К. Неурядицы Северного Кавказа. Собр. соч. в 5 томах, М., 1960. Т. 4. С. 187.

122.  Скитский Б. В. Указ. соч. С. 178-181.

123.  ЦГА СО АССР. Ф. 270. Оп. 1, д.1, лл. 27-44.

124.  Там же.

125.  Крупное Е. И. Средневековая Ингушетия… С. 157. Он же: К истории Ингушии… С. 86