Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

Маршани Беслан и Маршани Зураб

И вот слепой случай вновь столкнул их, и оба друг в друге нашли разительную перемену.
Но если Бей-Мурат, предупрежденный князем, с трудом узнал, вернее угадал, в этом исхудавшем, одетом в жалкие лохмотья, случайные тряпки, существе Риту Тугайскую, дочь министра и бывшую фрейлину, то ее еще больше поразила траурная зловещая повязка на лице Бей-Мурата.
И, цепляясь за какую-то смутную надежду, сама не веря в нее, спросила дрогнувшим голосом:
— У вас болит глаз, вы ранены?
— У меня совсем нет глаза! Но это пустяки! У меня остался другой, чтобы я мог видеть, кому я мщу и буду мстить пока жив. У меня такие-же сильные руки, как и прежде, и ни револьвер, ни шашка не дрогнут в них. А вот вы лучше о себе, Рита Петровна? Боже мой, в таком виде!.. Сколько же вы перестрадали, а ваша…ваша…- он боялся спросить, — ваша мама?
Больше Тугайская не могла крепиться; нервы, истерзанные в конец, не выдержали и, протянув к Бей-Мурату, как бы в мольбе, исхудавшие руки, поймав его плечи, прильнув к нему, прижавшись щекой к его груди, она разрыдалась.
— Мама… Бедная мама! Невыносимо вспомнить! Ее…ее расстреляли. Звери! Больную, прикованную к постели…
Молча смотрели всадники и подоспевший из парка князь. Мигали толстые железнодорожные свечи, прилепленные к мозаичному круглому столику. Громадная гостиная с барельефными карнизами и потолком и с каким-то зияющим дуплом вместо мраморного камина скрадывалась шевелящейся трепетной полутьмой. Только и мебели было , что большой золоченый Людовиковский диван с содранной обивкой, да круглый мозаичный стол с двумя свечами.
Бей-Мурат, придерживая Тугайскую за талию, подвел к дивану и, бережно усадив, потребовал воды. Один из всадников снял с себя висевшую на ремне металлическую,обтянутую войлоком, флягу.
Рита жадно отпила несколько глотков. Перестала плакать и с мокрым от слез лицом, с тихой жутью в глазах смотрела на Бей-Мурата.
— О, сколько пришлось выстрадать! После несчастной мамы я осталась одна одинешенька на белом свете. Родственники? Часть погибла в своих усадьбах, других, как и маму, убили эти палачи. Третьи бежали. Когда мне сказал князь Маршания, что вы здесь, я не поверила!..Там у нас давно был слух, что вас большевики, где-то под Владикавказом, живым закопали в землю.
— Это было, было, только не со мной, — печально поник головой Бей-Мурат. – Помните командира ингушского полка, милого, доброго Мерчуле? Так это его вместе с братом… Исколотых штыками, изуродованных, полуживых зарыли в навозную кучу…
[…] Ранняя осень в этом году. Весь Курск в мягком тоскующем сентябрьском золоте. Золотые, уже теплые, а не горячие, уже ласкающие, а не обжигающие лучи солнца. Золотой увядший лист, кружась в прозрачном воздухе, падал то на каменные плиты монастырского двора, то на зеркальную гладь реки. И порой было тихо, щемяще тихо, и никогда не были так чисты и прозрачны дали.
В один из таких дней два ингуша с кое-как перевязанными, окровавленными головами привезли на бурке между лошадьми старого князя.
Жил знаменитым, славным джигитом и погиб также доблестно.
С небольшим, в десять, двенадцать коней разъездом, он выбил красных из деревни на полпути между Курском и Орлом и занял ее.
Красные, отойдя на несколько верст и получив подкрепление, пешие и конные, окружили деревню плотным кольцом. Горцам оставалось или умереть, или сделать попытку пробиться. Князь Маршания, повернув своих всадников, повел их в атаку. У самой околицы они нарвались на полуэскадрон красных. Противник был вшестеро , по крайней мере, сильнее. Красные кавалеристы на великолепных заводских лошадях, но бойцы неважные. Ингуши половину изрубили, другая половина бросилась наутек. Положение было бы спасено, если б не огонь пехоты, залегшей в полуверсте. Стреляли густыми залпами и по лошадям и по всадникам. В минуту из двенадцати ингушей осталось четверо. Под князем Маршания убит был его кабардинец, и сам он, тяжко раненный, лежал на пыльной дороге. Ободренные успехом, красноармейцы беспорядочными кучками бросились вперед захватить живыми офицера и двух, их осталось двое, ингушей. Князь, с простреленной грудью и головой, истекающий кровью, приподнявшись на локте, отстреливался из револьвера. Троих красноармейцев, подбежавших на несколько десятков шагов, он успел уложить. Оба ингуша, тоже раненые, прикрывая его, отстреливались с коней. Красноармейцы дрогнули, смешались и отступили, испуганные дико-воинственным видом этих двух страшных всадников в черкесках и рыжих, косматых папахах.
Один из ингушей поднял угасающего князя, перекинул его через седло и пустился карьером, за ним другой. Красные послали вдогонку несколько залпов.
Через несколько часов тело первого горского наездника, покачиваясь в бурке между двумя конями, было доставлено в Курск.
По мусульманскому обычаю хоронили князя Маршания с необмытыми ранами, с запекшейся кровью на лице и одежде. Завернут он был в тот самый саван, который всегда возил с собой на случай смерти. Мулла проводил его в Магометов рай, как святого, потому что князь Маршания, дважды побывавший в Мекке, был мюридом, то-есть магометанским святым. Все части гарнизона, вся сотня с Бей-Муратом во главе провожали славного джигита в его последний, такой далекий и неведомый путь. За прахом шел генерал Кутепов со своим штабом.
Бей-Мурат ехал мрачный и хотя кусал губы, чтобы не расплакаться, но одна за другой слезы катились из одинокого глаза.
Сотня священной клятвой “кровников” поклялась мстить за смерть своего офицера. И во всех последующих боях и стычках всадники не давали пощады ни одному из пленных красноармейцев. Они мстили за старого князя, мстили за павших вместе с ним ингушей…