Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

________

I

Отец лежал на боку, а голова его постыдно уткнулась в вонючую северную хлябь, и он ничего не мог с этим поделать — вот как неловко упал на бегу, так и лежал, и не мог шевельнуться. Он с детства отделил себя от всего нечистого, и никакие ловушки судьбы – ни войны, ни тюрьмы, ни лагеря — не могли заставить его соединиться с нечистоплотностью. Ведь он был офицером Дикой дивизии, прозванной так за неукротимость в боях, и гордился этим, ни-когда не скрывал этого и, высокомерно презирая всеобщую трусливую ненависть к «белогвардейцу», с гордостью, когда был на то случай, надевал свои три «Георгия», выслуженные храбростью в Первой мировой войне, хотя вместе с этими тремя крестами на груди ему, в расплату за независимость и непокорность, приходилось нести куда более тяжелый, невидимый стороннему взору, крест.

И вот теперь он лежал в этой мерзости, и ему только и оставалось, что беспомощно следить за тем, как его багровая гордая кровь, нехотя покидая еще сильное тело, смешивается со смердящей жижей, в которую вскоре превратится и он сам, весь, какой он есть сейчас.

Отец ни о чем не думал, ничего не вспоминал, ни о чем не жалел, ничего не решал. За него все решил паршивый малюсенький шматок свинца, застрявший в горле и равнодушно, капля за каплей, лишавший его жизни.

Стройный и по-юношески гибкий в свои почти пятьдесят лет, он, не прикидывая шансов и выгод, в первые дни войны пошел добровольцем на фронт. Офицер и георгиевский кавалер пошел рядовым солдатом. Но его это меньше всего защищало – правда, трудно было поначалу привыкнуть к окрикам безусых мальчишек – он ведал сердцем, что мужчина должен биться за свою землю, за свой очаг, за детей своих и жену, за могилы предков. Вот и все. А погоны на плечах не определяли значения выполняемого труда. В этом деле можно было обойтись и совсем без погон.

Отец спокойно и терпеливо, как учили предки, ждал Ту, которая рано или поздно придет за всеми. Бой укатился далеко, и он спокойно умирал в одиночестве – только отдаленные выстрелы и крики мешали этому важнейшему в человеческой жизни делу. Внезапная судорога вздыбила его тело, и отцу стало ясно, что Она уже совсем рядом и что сейчас будет покончено и с грязью, и с болью, и со свинским постыдным положением, в котором он лежал посреди далекой северной земли, под Великим Городом, по улицам которого он проезжал молодым лихим офицером, как бы соревнуясь в своей гордыне с великолепием окружавших его дворцов и храмов, а гимназистки нет-нет, да и дарили его, застенчиво и робко, восхищенным взглядом из-под лицемерно опущенных ресниц. Прелесть, счастье, красота жизни –невозвратное, незабвенное далеко. А теперь вот все прошло, все кончилось, все будет без него и не для него. Он исчезнет навсегда, а жизнь будет идти так, будто ничего и не произошло – равнодушно, весело, спокойно и радостно.

Отец скосил глаза и вздрогнул от омерзения. Рядом с ним лежал, словно устроившись удобно отдохнуть и набраться сил для дальнейшей жизни, молодой немецкий солдат. Один глаз его был прикрыт, а другой беззастенчиво уставился прямо на Отца, и от этого казалось, что немец подмигивает ему: так, мол, и так, мы с тобой одного поля ягода. Но Отец не хотел быть с ним наравне, потому что он не ходил в чужую землю, не отбирал чужого добра, не насиловал чужих жен и сестер, не лил детских слез, а пошел умирать за землю свою, за воду свою, за хлеб и счастье людей своей земли.

И от такого горя, что немец этот считал его как бы своим, последние силы покинули Отца, он вздохнул, и жизненная сила навсегда покинула его, тихо и незаметно, без всякого парадного шума и треска.

…И лишь осталась в память о нем никому неведомая запись его родового имени на стене средь великолепия Георгиевского зала Кремля.

II

До того, как Мать услышала страшный грохот могучих машин, дробивший ночную весеннюю тишину, она думала о том, что пришлось ей совершить ради мужа своего, ради Отца ее Дочери, ради закона, по которому жили их предки. Впрочем, она все последние месяцы только об этом и думала, только это знала и ни с чем другим не считалась.

Поступок ее, по мнению некоторых, невозможный и жуткий, был знаком величия ее сердца, признаком сильной крови, доставшейся ей в наследство. Но только, когда все уже кончалось, когда все завершилось, замерла всякая жизненная сила в ее душе, и ничто не могло ее вернуть, как нельзя растопить снегов на вершинах высоких гор, потому что они там, где вечный холод в синих небесах– там тишина и покой и нет никакого веселья и движения.

Когда какой-то мягкосердечный человек сунул ей похоронку под дверь, чтобы не видеть горя, которого уже, видно, насмотрелся, Мать не стала корить горькую свою участь и клясть судьбу, лишившую ее мужа, а Дочь оставившую без Отца –разве солдат встречает врага, не зная, что его может ждать, – а спрятала бумажку в ящик комода и терпеливо принялась за самое тяжелое дело – ждать. Пока Великий Северный Город был облапан врагом и задыхался в этих немилосердных объятиях, она не могла исполнить того, что считала своим святым долгом перед мужем, перед своей совестью, перед потомками. За годы совместной жизни она привыкла к строгости мужа, его отдельности от остального мира и сама научилась этой гордой независимости.

И вот, когда тот далекий город сорвал с глотки цепкие, жадные когти, когда по его венам свободно потекла кровь, когда сотни эшелонов двинулись к нему, чтобы спасти тех, кто волею судьбы умудрился выжить, когда тысячи прозрачных людей двинулись из него, чтобы найти где-нибудь на земле место, которое вернет им силу жить, Мать собралась в путь, даже не ведая, где раскинулось это Северное Чудо.

Ее горе и страшная цель ее движения в пространстве сгустились в надежную ограду от чужих лишений и стонов, и даже осиротевшие животные, непременно любимые ею и теперь утруждавшие землю своей неприкаянностью, словно струпья на теле злой судьбы, не вызывали в ней сочувствия. Она в ад заглянула и окаменела.

Солдат-земляк, пристроивший ее у себя в теплушке, несколько раз больно ударился об это твердое тело и уже больше не пытался утомлять свой разум бесполезными вопросами, хотя и поил ее всю дорогу кипятком, даже с сахаром. Он, собственно, и сам был сильно подавлен тем, что не знал, зачем он стучит по рельсам куда-то на Север, ничего не охраняя и ничего не перевозя на этой Земле.

И только одна живая единица привлекла внимание Матери. Это был небольшой паучок, по невнимательности к состоянию дел в природе пробравшийся в эту пещеру на колесах. А может быть, потому и пробравшийся, что в спешном поиске приюта спутал эту темноту с пещерной и теперь горько раскаивался, потому что всякая мушиная живность не желала сюда залетать и паучку не хватало пропитания. Он неподвижно и грустно висел на сеточке, добытой из собственного тела, в безвыходности своей участи. И Мать вздохнула о нем.

В Великом Городе она, сквозь препятствия военного высокомерия и торопливости, добралась до какого-то полусреднего начальника и хладнокровно сообщила ему, какая у нее надобность. Незамысловатая душа начальника вздрогнула и улетела в неизвестную сторону в поисках ответа на подобное неслыханное безобразие, а сам он спросил:

– Не понял, повторите, чего вы хотите?

– Мне нужно выкопать моего мужа и отвезти домой, в землю, из которой он вышел, — не вникая в душевное смятение начальника, ответила Мать.

Тем временем душа начальника вернулась из неизвестности с готовым ответом, и он закричал о том, что существуют правила и нормы санитарии и гигиены и всякие общечеловеческие нормы и порядки, и еще существует вышестоящее начальство, которое ему что-нибудь намылит, и тогда уже никогда не отмылиться.

– Выше нас – только солнце и Бог, – убежденно ответила Мать. Пораженная душа начальника замерла, а сам он впервые за весь кромешный разговор взглянул в глаза этой женщине. И увидел в ее глазах великую печаль и непреклонность Востока. Душа его затрепетала и усовершенствовалась, и вспомнил он свою жену и свою семью, и подумал, что лег бы спокойно в эту стылую землю, если бы знал в своей жене такую же верность и отвагу. Тогда он разрешил ей то, чего никому не разрешил бы, и стал тот человек, бывший полуначальником, намного лучше и добрей, и полным начальником над самим собой.

Мать выкопала тело родного мужа из мерзлой земли, разлучив его с другими братскими телами, и повезла его домой вместе с душой, потому что душа человека никуда не отлетает, а находится вблизи кровного тела, наблюдая за его покоем и окончательным разъединением.

Прорвавшись сквозь военное неустройство и неурядицу, Мать привезла своего мужа в Отчую Землю и похоронила на холме у склона горы, поросшего чинарами, откуда он все должен был видеть и слышать, чтоб ему не было скучно в одиночестве. С тех пор она легла и так неподвижно и лежала, оставив на Дочь домашнюю скуку и суету.

Ее больше не было среди людей – она была Там, куда заглянула.

III

Дочь не спала, когда дверь оробела под тяжелыми самоуверенными ударами. Она не имела физических сил уснуть, потому что притянула к себе из недавнего прошлого свой последний счастливый день и ласкалась с ним.

А был этот день днем Первого мая сорок первого года. Все их ученики собрались у школы, чтоб непременно участвовать в первомайской демонстрации и выразить солидарность со всеми трудящимися и угнетенными народами мира. Со всех сторон оркестры непрерывно будоражили нервы учащихся и работников разных отраслей промышленности очень правильной радостной музыкой, а небо украшали воздушные шарики. Над выходом в школу висел транспарант с надписью: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!». Еще выше над транспарантом возвышался портрет, знакомый еще до рождения, и Лучший Друг всех детей на свете смотрел куда-то в светлые дали. Она тогда точно знала, что по этому взгляду, как по асфальтированной дорожке, они все придут в обязательное счастливое будущее и будут там наслаждаться всеобщим равенством и благосостоянием. Только вот надо побороть какую-то жуткую «Гидру» и «Контру».

Когда наступил урочный час, все дружно двинулись приветствовать и демонстрировать. Правда, никто точно не знал, кого приветствовать и для чего демонстрировать, но суть счастья была не в том, чтобы знать, – суть счастья была в парадности. И вот в тот день Дочь безмятежно облокотилась на надежность своего великого будущего счастья. Но тут началась война, надежность неизвестно куда исчезла, и Дочь повисла посреди огромной Вселенной, не зная, за что ей теперь зацепиться. Она была уже семиклассницей, комсомолкой и очень идейно подкованной девочкой, но исхода из своей странной позиции не видела.

Вот эту неопределенность своей дальнейшей жизни она как раз и ворошила, когда раздался угрожающий стук в дверь. Дочь не испугалась и не смутилась ночного вызова – такое было всемирное положение – и, скоро обрядившись в платье, пошла навстречу еще неведомому будущему кошмару, в то время как Мать продолжала пребывать Там, куда она заглянула.

Едва Дочь успела повернуть ключ в двери, она с силой распахнулась, и в дом ввалился сырой и прохладный Март сорок четвертого года, а вместе с ним молоденький офицер в красных погонах и такой же юный солдат. И опять Дочери не стало страшно, а только холодно от свежего ночного воздуха. Она видела таких солдат и офицеров в кинохронике, как они освобождают разные города и улыбаются добрыми улыбками, а люди бросают им цветы и рыдают от полноты душевного счастья. Но этот офицер не улыбнулся, а очень даже нахмурился и страшно громко с решительной ненавистью что-то закричал такое, чего комсомольское ухо Дочери никогда не слышало. Солдат в это время сквозь гимнастерку и кожу живота отчаянно старался разглядеть свои внутренности. В лоб этому офицерику впечатали приказ, и он никакой другой правды, кроме этой печати, не желал, а потому опять дико прокричал про «фашистских сук», которые продали Родину, пока они кровь на фронтах проливали, а теперь им дается пять минут на сборы – и марш в грузовик.

В комнате было темно. Офицерик разбудил электричество, и когда уперся своими лишенными света глазами в лежащую неподвижно Мать, то опять взвился его служебный дух, и он тут же с надрывом припомнил «фашистским сукам», какие они преступницы. Но Мать в такую бездну смотрела сквозь него, что мелкое его сердце сжалось, перестало тревожить жидкую кровь, и он застыл меж полом и потолком.

– Не трогайте маму – сказала Дочь. – Она не здесь. Она Там, куда заглянула.

Офицерик, прошитый насквозь через пупок взглядом Матери, не мог шевельнуться. Тогда Дочь взяла его за руку и повела прочь из дома, чтоб сердце его опять толкнуло кровь, и он не кончился от напрасной погибели. Вот тогда.

Дочь подумала, что этот офицерик не мог выйти из кинохроники. Он вышел из кошмарного сна.

Когда она вернулась в дом, солдат, пребывая в изучении внутренностей, объявил оттуда, что пора собираться и садиться в грузовик. Дочь не знала, какое богатство ей нужно собирать, а потому ничего и не собирала, а накинула легкое пальтишко, подняла и одела Мать, и они пошли на некоторое время жить в грузовик.

Дочь и Мать впихнули в грузовик, в котором воняло мокрыми портянками и стоял дух человеческой печали. Крытый кузов был переполнен. Дочь в детском неведении обнаружила, что тут все люди их национальности – старики, женщины и дети, мужчин не было вовсе, да и откуда им было взяться – мужчины все на фронте трудились. Их повезли за город при полном молчании беспомощного народа. Грузовик так трясло, что невозможно было держать спокойное равновесие, и потому люди сбивали друг друга с надлежащего места, но никто но выказывал обиду, молча терпя неудобства. Один старик в каракулевой папахе сидел на жесткой скамейке, положив подбородок на посох, и от сотрясения кузова его беззубые десны гулко молотили друг друга, но старик не обращал на это внимания, не убирал подбородка с посоха, а только сильно лил слезы, стекавшие по его морщинистым щекам по воле притяжения земли и недавние на чьи-то грязные сапоги, тем самым отмывая их от многодневной грязи. К тому времени, когда их привезли на какую-то загородную станцию, сапоги были бесплатно совсем чистые. Дочь не верила своим сердцем, что слезы предназначены для мытья сапог, и сильно удивилась такому их использованию на практике.

Станция находилась посреди Кавказской степи. Близился недобрый конец недоброй ночи. Кто-то приказал освободить помещение, которое срочно необходимо для последующего использования. Люди привыкли к этому месту пребывания и не желали менять его на то, где неизвестно, что еще будет. Но кому-то, неведомому, надо было разыграть этот апокалипсис до рассвета, и по этой причине приклады напомнили бывшим гражданам, что им следует делать. В это время где-то в степи завыл волк, на что-то жалуясь.

Тогда один из солдат выплюнул:

– По своим братьям плачет, – и злобно выругался.

Когда они выгружались, тот солдат, что приходил к ним в дом, вынул из своих внутренностей милосердие и отдал его девочке в виде куска сахара.

Народ вели в эшелоны меж шпалерами автоматчиков, которые застыли в своей оловянности, гордясь служебной неприступностью. Дочь заглянула в блокнот Бога и точно узнала, что эти солдаты тоже не из кинохроники – они из кошмарного сна, но потом засомневалась: вдруг сон – как раз кинохроника, а этот бред природы – самая настоящая явь. Тут ее зрение ослепил такой до боли родной и знакомый облик Лучшего Друга всех детей, подвешенный на станционном здании. Теперь он смотрел в ту сторону, куда уходили рельсы, теряясь в чужих краях. Взгляд его был, как всегда, мудр и непреклонен и чего-то обещал. Только девочка подумала, что на этот раз он обещает очень нехорошее, потому что, как ей показалось, светлое будущее находится в другой стороне. Но все равно ей стало спокойнее и теплее от столь знакомого атрибута.

Дверь скотского вагона проскрипела по сердцу народа и, чавкнув, захлопнулась. Эта темнота жизни и печаль судьбы наполнили Матери ту теплушку, в которой она добиралась до Великого Города. Мать по наивности выкарабкалась Оттуда, Куда она заглянула, поискала глазами родственника того паучка, что помирал от голода по дороге в Великий Город. Но, видно, вызнав горький опыт своих собратьев в новые времена, паучки решительно устранились от пребывания в поездах, пункт назначения которых был сомнителен и благосостояния не обещал. И Мать, теперь уже навсегда, ушла Туда, Куда она заглянула.

Приближался рассвет. Собаки на поводках тихо повизгивали от тоски незатейливого дела и желали проявить служебное рвение. Опрокидывая государственную тишину, неподалеку от станции вызывающе запел прощальную песню обездоленный степной волк, давая псам повод выказать свое полное соответствие занимаемой должности. И они, в рабской ненависти, забрехали подлыми голосами. Административным лаем захлебнулась округа, но эта брехня разбивалась о реквием, который от всей своей звериной души в самозабвении исполнял степной волк. Люди, закованные в эшелон, благодарно принимали прощальную песню, подаренную им теми, кто был врагом их овец и коз.

И тут взошло солнце.

Псы умолкли. Им стало страшно от света, и они поджали хвосты.

…А волк долго еще пел о горе и величии народа.

Дочь достала грязное и липкое милосердие солдата и начала им питаться. Тонкий солнечный луч, пробившийся сквозь щель, вместе с ней лизал этот слабый признак человеческой доброты в ее безвинных руках, и, оттого что луч признал грязный шматок знаком неистребимой человечности, Дочери радостнее было есть.

Наступил урочный час обращения к Всемилостивому и Всемогущему, но не к тому, который на земле – тот ничего не услышит, – а к тому, который в далеких недостижимых небесах. Хоть Он тоже как будто оглох и ослеп, и бесчувствен к робким призывам страждущего человечества, но врожденная, впитанная с материнским молоком вера в милосердие и справедливость опустила людей на колени, и они, обратившись к той бесчувственной деревянной стене, которая должна была обозначать восток, пытались донести до Него слова молитвы и печали. И скорбь человеческая впитывалась и исчезала безответно в глухих деревянных досках, словно кровь жертвенного ягненка в равнодушных песках пустынь.

Еще сутки ведала станцией государственная тишина. Тишина в эшелоне. Тишина на перроне. Тишина в степи. Тишина в небесах. Мертвая тишина.

Конвойные молчали от унылости бесполезной службы. Народ молчал от ужаса своей судьбы.

Молчали утром. Молчали днем. Молчали вечером.

Так молчит дерево при виде занесенного над ним топора, а когда лезвие вонзится в его тело, застонет в недоумении и сознании своей неповинности.

К вечеру кусок милосердия был потрачен на питание, и Дочь теперь облизывала с липких пальцев остаток сладости вместе с грязью. Она увидела, как беззубый старик в каракулевой шапке, сжавшись и пытаясь превратиться в ничто, с пристыженной натугой пробирается в угол вагона. Среди всеобщей неподвижности это движение было единственным интересом, который привлек к себе Дочь. Она распахнула глаза, чтоб ничего не упустить в деятельности старика. А тот добрался до угла, утвердил его за собой, отвернулся к прочему народу спиной и замер. Дочь ничего не могла увидеть и понять, кроме расступившегося и потупившегося народа. Она только услышала тихое журчание в грустной обители. Старик тем временем нетерпеливо справлял нужду и плакал. Слезы катились по усталым щекам прямо в его беззубый рот, добавляя горечи в его организм и так переполненный ею от бессилия, от поруганной чести, от позора человечества.

За ночь угол, обгаженный стариком, превратился в отхожее место. Люди пытались терпеть и уклониться от позора, но природа не дала им такой возможности и, превращаясь в кусок стыда, они шла туда, в человеческом отчаянии и унижении. Умоляя предков о прощении, стиснув зубы, со скорбью душевной, при всех, на виду, старики, женщины и дети извергали из себя нечистоты. Богомерзкий запах влез на трон господина запахов, и, глотая вонючий, отравленный едкими испарениями воздух, люди душевно тосковали по родным горам и лесам, где поют птицы и бегут прозрачные ручьи, и так хорошо жить и дышать.

Перед вторым восходом солнца, который люди встречали, как скоты, состав заскрипел всеми вагонам – это их брал на абордаж паровоз –инвалид Великой Отечественной войны. Люди высчитали, что им предстоит, и результат был безысходен. Тогда беззубый старик, первым принявший на себя срам, прислонившись взглядом к деревянной обшивке, запел визгливым тонким голосом. Он призвал эту песню из далекой героической старины, когда люди предпочитали гибель позору, когда земля пахла травой, а не мазутом, когда небо было высоким и в нем жил Бог.

В этой песне говорилось о том, как попали в окружение храбрецы и не было у них выхода, кроме одного – сдаться врагам, но они предпочли смерть унизительному плену и залегли за стогами, чтоб биться до конца. Враги предложили им сдаться и, издеваясь, кричали, что нет у них за плечами крыльев, чтоб улететь на родную сторону, и они не тени, чтоб уйти в землю. И тогда главный храбрец среди храбрецов ответил им: «Вы забыли, что крымские ружья нам крылья, и мы не сдадимся живые!»

Один за другим гибли храбрецы, и тут они увидели в небе перелетных птиц и обратились к ним с просьбой полететь в родные края и рассказать, как умерли они на поле боя, но не сдались врагу, чтоб он куражился над ними. Так и погибли храбрецы.

Вот такую песню пел старик, пока цепляли состав к паровозу. Он хотел дать пощечину Времени, но давно уже лишилась мужской мощи старческая рука…

Эшелон тронулся и утробный человеческий вопль вырвался из сотен организмов, выплеснулся сквозь щели между досками, покатился по степи и столбом понесся к небесам, которые равнодушно приняли его. Так прощался народ с Родной Землей.

Дочь прильнула к щелке и обожгла глаз о богоподобный лик Лучшего Друга всех детей, гордо возвышавшийся над увечным станционным зданием. Озаренный лучами восходящего солнца, Он непреклонно смотрел в сторону промерзших Казахстанских степей, точно указывая путь уходящему эшелону туда, откуда большинство пассажиров этого сумеречного поезда никогда не вернутся. Дочь вспомнила радостный день Первомая и счастье, которое тогда было, и от всего своего живота закричала: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» За всенародным воплем не слышно было ее голоса, но все равно после этого ей легче стало жить в скотском загоне.

1987г.