Свободен лишь тот, кто может позволить себе не лгать.

________

I

Отец лежал на боку, а голова его постыдно уткнулась в вонючую северную хлябь, и он ничего не мог с этим поделать — вот как неловко упал на бегу, так и лежал, и не мог шевельнуться. Он с детства отделил себя от всего нечистого, и никакие ловушки судьбы – ни войны, ни тюрьмы, ни лагеря — не могли заставить его соединиться с нечистоплотностью. Ведь он был офицером Дикой дивизии, прозванной так за неукротимость в боях, и гордился этим, ни-когда не скрывал этого и, высокомерно презирая всеобщую трусливую ненависть к «белогвардейцу», с гордостью, когда был на то случай, надевал свои три «Георгия», выслуженные храбростью в Первой мировой войне, хотя вместе с этими тремя крестами на груди ему, в расплату за независимость и непокорность, приходилось нести куда более тяжелый, невидимый стороннему взору, крест.

И вот теперь он лежал в этой мерзости, и ему только и оставалось, что беспомощно следить за тем, как его багровая гордая кровь, нехотя покидая еще сильное тело, смешивается со смердящей жижей, в которую вскоре превратится и он сам, весь, какой он есть сейчас.

Отец ни о чем не думал, ничего не вспоминал, ни о чем не жалел, ничего не решал. За него все решил паршивый малюсенький шматок свинца, застрявший в горле и равнодушно, капля за каплей, лишавший его жизни.

Стройный и по-юношески гибкий в свои почти пятьдесят лет, он, не прикидывая шансов и выгод, в первые дни войны пошел добровольцем на фронт. Офицер и георгиевский кавалер пошел рядовым солдатом. Но его это меньше всего защищало – правда, трудно было поначалу привыкнуть к окрикам безусых мальчишек – он ведал сердцем, что мужчина должен биться за свою землю, за свой очаг, за детей своих и жену, за могилы предков. Вот и все. А погоны на плечах не определяли значения выполняемого труда. В этом деле можно было обойтись и совсем без погон.

Отец спокойно и терпеливо, как учили предки, ждал Ту, которая рано или поздно придет за всеми. Бой укатился далеко, и он спокойно умирал в одиночестве – только отдаленные выстрелы и крики мешали этому важнейшему в человеческой жизни делу. Внезапная судорога вздыбила его тело, и отцу стало ясно, что Она уже совсем рядом и что сейчас будет покончено и с грязью, и с болью, и со свинским постыдным положением, в котором он лежал посреди далекой северной земли, под Великим Городом, по улицам которого он проезжал молодым лихим офицером, как бы соревнуясь в своей гордыне с великолепием окружавших его дворцов и храмов, а гимназистки нет-нет, да и дарили его, застенчиво и робко, восхищенным взглядом из-под лицемерно опущенных ресниц. Прелесть, счастье, красота жизни –невозвратное, незабвенное далеко. А теперь вот все прошло, все кончилось, все будет без него и не для него. Он исчезнет навсегда, а жизнь будет идти так, будто ничего и не произошло – равнодушно, весело, спокойно и радостно.

Отец скосил глаза и вздрогнул от омерзения. Рядом с ним лежал, словно устроившись удобно отдохнуть и набраться сил для дальнейшей жизни, молодой немецкий солдат. Один глаз его был прикрыт, а другой беззастенчиво уставился прямо на Отца, и от этого казалось, что немец подмигивает ему: так, мол, и так, мы с тобой одного поля ягода. Но Отец не хотел быть с ним наравне, потому что он не ходил в чужую землю, не отбирал чужого добра, не насиловал чужих жен и сестер, не лил детских слез, а пошел умирать за землю свою, за воду свою, за хлеб и счастье людей своей земли.

И от такого горя, что немец этот считал его как бы своим, последние силы покинули Отца, он вздохнул, и жизненная сила навсегда покинула его, тихо и незаметно, без всякого парадного шума и треска.

…И лишь осталась в память о нем никому неведомая запись его родового имени на стене средь великолепия Георгиевского зала Кремля.